Егор не был жаден к добыче.

У него была жадность только к одному — к делу, к работе.

Егор еще возился с ульями, когда из избы вышли сыновья.

Иван, старший, подошел к отцу, спросил вместо приветствия:

— Ну как они — уже работают?

— Вынес только. Прилаживаю вот.

— Майский мед самый полезный, — заметил Иван.

— Постоит погода, то мед будет, а если разнепогодится, то не жди взятка.

Упираясь на здоровую ногу, Егор силился приподнять колоду, соскочившую с подставки. Пчелы, волнуясь, гудели. Выползали из летка нехотя — тощие, ленивые; ползали по ободку рамы, по рукаву Егоровой телогрейки. Одни, поразмявшись и отогревшись на солнышке после зимней спячки, улетали; другие, почистив свои кривые мохнатые лапки, снова уползали в улей.

Иван видел, что отцу тяжело и несподручно возиться одному с громоздкой колодой. Однако он не нагнулся, чтобы помочь. Постоял, наблюдая рассеянным взглядом за пчелами, зевнул раз-другой и не спеша побрел к сараю.

— Толик! — окликнул он меньшого, возившегося под навесом. — Возьми плащ, удочки для отвода глаз — и пошли. Ключ от лодки у меня.

— «Для отвода глаз»?! Кому это вы собрались «отводить» глаза? Али люди не знают, зачем вас черт на речку носит? — ворчал вслед сыновьям отец.

Егор ворчал потому, что терпеть не мог воровства. Да, да, воровства! Разве можно это назвать по-другому: за одну ночь, безо всякого труда, заграбастать в сеть целый пуд рыбы? Если ты не украл, то неси ее с реки в ведерке, как носит Егор, охотно показывая каждому встречному свою добычу. А эти — ишь чего придумали! — заворачивают свою добычу в старый плащ, чтобы никто не доглядел. Сетку они из города привезли — двойную, капроновую; сунут ее в сумку, в которой отец наживу носит; удочки же свои несут напоказ.

— Эх вы, шабашники! — в сердцах вырвалось у Егора. — Да посидели б вы вдвоем зорю… вы бы удочками больше наловили!

Но сыновья сделали вид, что не слышат ворчанья отца. А может, и в самом деле не слышали: они проспали малость и теперь очень спешили. Анатолий взял удочки, старый плащ; Иван вынул из отцовской сумки банки с наживой, надел сумку, взял в руки подсачник — тоже, разумеется, для «отвода глаз», — и тропинкой, ведущей на зады, они пошли к реке.

Поравнявшись с отцом, младший, Анатолий, остановился, окликнул Егора:

— Пап! Разогревай сковороду — сейчас судаков притащим.

— Вы уж тут без меня управляйтесь, — отозвался Егор, сдерживая нарастающее раздражение. — Я поставлю вот улей — да на работу.

— Кто ж сегодня работает?! Праздник такой.

— У нас праздников не бывает. — Егор оставил на время колоду и, разогнувшись, поглядел на меньшого.

Анатолий был парень рослый, красивый. В стеганой синтетической куртке (та же телогрейка, только вместо пуговиц и на карманах «молнии»), в спортивных брюках, плотно облегавших его икры, Анатолий казался настоящим горожанином; и отец, мечтавший когда-то, чтобы его дети были красивы и учены, все ж не мог совладать с собой.

— У нас праздников не бывает, — повторил Егор. — Небось и в праздники вам, городским, есть хочется.

— А вы работайте с заделом, как мы, — поучающе сказал Анатолий. — За пять дней — план недели на-гора! И на этом — точка.

Егор хотел возразить сыну, но сразу не нашелся, что сказать. Анатолий ждать не стал — побежал догонять брата. Следом за ним побежал Полкан. Егор постоял, провожая сыновей взглядом. «И мою удочку подхватили, черти! — подумал он. — Зацепят леской за репейник, порвут, запутают все — сиди потом весь день чини». Подумал, но не окликнул, не сказал, чтоб взяли другую. Сколько раз говорил, не слушаются. Хватают все без разбора, что попадет под руку, лишь бы не утруждать себя. «Эти на человечество не переработают», — решил Егор.

От одной этой мысли стало не по себе. Даже возиться с пчелами, что он очень любил, и то расхотелось. Егор кое-как установил колоду, но не стал ни стряхивать пыль с нее, ни проверять рамы. Он отошел в сторонку и принялся завертывать самокрутку.

Егор терпеть не мог духа сигарет, которые курили сыновья. Он сам выращивал для себя табак, сушил его на воле и в русской печке; потом резал и толок в ступке. Он считал, что от курения сигарет и папирос нет никакого толку: сунул в рот черенок — и дыми себе. Совсем иное дело самокрутка — когда мастеришь ее, в голову приходят самые дорогие мысли. Эти мысли выстроились теперь в ряд в голове Егора, и, чтобы перемолоть их, он свертывал самокрутку не спеша. Заметив, что хозяин чем-то расстроен, Ворчун спустился на дорожку, ведущую в омшаник, и кивал головой: мол, не надо расстраиваться, И-гор, дети есть дети: отлетели и пусть живут, как им хочется. Но хозяин, всегда вежливый со скворцом, на этот раз не посмотрел даже на него, настолько занят был своими мыслями.

Пока Егор курил, Ворчун прыгал и лопотал что-то на своем языке, надеясь все-таки обратить на себя внимание хозяина. Но Егор, выкурив самокрутку, бросил окурок и, раздавив его кирзовым сапогом, поковылял в избу завтракать.

Делать скворцу было нечего, и он решил слетать на речку — поглядеть, чем заняты сыновья. Сначала Ворчун полетел на Оку, но их там не было. Он повернул вдоль Сотьмы и очень скоро увидел знакомую хозяйскую лодку. Сидя на корме, Иван толкал плоскодонку кормовиком. Выше того места, где обычно становился на якорь Егор, они причалили к берегу. Перегнувшись через борт, Анатолий пошарил багром в кустах.

— Не тут… повыше куста, — шепотом проговорил Иван.

Ворчуну очень хотелось передразнить старшего. Подражая людям, он умел говорить: «выше», «ниже», только в отличие от людей скворец не умел произносить слова шепотом. А скажешь громко, они швырнут еще чем попало. Не желая навлечь на себя беду, Ворчун уселся на пахучую ветку ракиты, высоко взметнувшуюся над водой, и стал наблюдать.

Вот Анатолий зацепил что-то багром. Поднатужась, вытянул из воды конец веревки. Бросив кормовик, Иван поспешил на помощь брату, и вдвоем они быстро отвязали камень. Отвязали, бросили на дно лодки и, торопясь и воровато озираясь по сторонам, стали выбирать из воды сеть. Ворчун хорошо знал, что это такое. Вернувшись с реки, парни каждый раз вешали сеть в малиннике, и она сохла там. Случалось, сыновья уедут к себе домой, в город, а сеть все висит, и Ворчун все эти дни, пока она висела, пасся в малиннике, отыскивая в веревочной паутине мотыля и разных крохотных рачков, которые были для него истинным лакомством, ибо он не мог сам достать все это со дна реки.

Анатолий выбирал сеть, а Иван не спеша толкал лодку поперек реки, чтобы ее не сносило течением. Среди желтой паутины капрона, которую Анатолий выбрасывал в лодку, мелькали, отблескивая серебром, живые рыбины. Иногда, если рыбы было очень много, Анатолий выкрикивал радостно: «Ого!» Иван бросал кормовик и спешил на помощь брату.

— Гляди, судак! Еще один! — приглушенно кричал старший.

Выбрав сеть, они приставали к берегу. Тут, в густых зарослях ветел, у них начинался шабаш. Они вытряхивали из сети рыбу, поспешно бросали ее в рядновый мешок; затем этот мешок завертывали в старый брезентовый плащ, а сеть прятали в Егорову сумку. Покончив с делом, они закуривали и, попыхивая вонючими сигаретами, спускались вниз по течению, к причалу. У мостков, где они привязывали лодку, их всегда поджидал Полкан.

Ворчун знал, что у кобеля только кличка такая грозная. А на самом-то деле Полкан был рыжий, с длинным хвостом пес, которого никто на селе не боялся. Даже куры и те его не боялись. Когда Полкан, опустив уши и обнюхивая каждый угол деревенских мазанок, проходил мимо них, то куры преспокойно продолжали купаться в пыли, выказывая к собаке полное свое презрение.

Не боялся его и Ворчун; ну, боялся, конечно, но самую малость. Хоть Полкан и лежебока, и лентяй, и породы в нем нет никакой, однако зубы у него острые, и не дай бог угодить в них. Скворца успокаивало лишь одно обстоятельство: Полкан не умел лазать по деревьям. Поэтому Ворчун боялся его меньше, чем Барсика.