Меня не сильно волнует, какие сплетни и слухи распускаются обо мне, и я не верю ни в то, что это может принести вред всему делу, ни в то, что моей душе придется держать за это ответ на суде у Всевышнего после смерти.

Ты уснул, Юда? Ты не слушаешь меня?

- Нет, нет! Я просто закрыл глаза - так лучше думается… Я не могу забыть, Ешуа, печальных слов, сказанных раби Яхьелем, когда ты упрекнул его в закрытости ессейской общины.

- Да, помнится, он предрекал мучения моей плоти и томление моему духу, - Ешуа невесело рассмеялся. - Да минует меня чаша сия.

Юда при этих словах тяжело поднялся и, опершись о свод пещеры, проговорил тихо и печально:

- Воистину, умоляю Господа: “Пронеси мимо чашу страданий!”

Ешуа обнял друга за плечи и неожиданно заключил, глядя в звездную даль:

- Впрочем, Отче, да будет все по твоей воле, а не по нашему слабому разумению!

Они постояли несколько минут, прижавшись друг к другу, а затем Ешуа опять пошел наполнить водой глиняный сосуд. Юда, кашлянув, спросил:

- Ешуа, мы вместе с тобой уже больше двух лет, но ты никогда не рассказывал мне о своем отце.

- О каком отце ты говоришь?

- Я не понял твоего вопроса! - вздрогнул Юда.

- Знаешь ли, Юда, тайна моего рождения действительно покрыта мраком, можешь даже, если тебе так спокойнее, считать, что эти сумасшедшие не сочинили, а лишь приукрасили историю моего рождения. Только несколько лет назад мать поведала мне, что истинный отец мой - неведомый никому одичалый странник, никто у нас даже не видел его. Он силой овладел моей матерью в пшеничном поле за девять месяцев до того срока, когда мне суждено было родиться. Поняв, что тяжела, мать моя не знала, куда ей деться от великого стыда, ибо наложить руки на себя не могла, зная, что дитя во чреве ее невинно и оно должно увидеть свет. Спас ее, точнее, нас с ней, будущий учитель мой раби Яхьель. Тогда жена его была еще жива - лишь после ее смерти он ушел в Кумран насовсем. А тогда у него был свой дом в Назарете. Он ввел мою мать в дом Иосифа, старого вдовца, плотника, которого я почитал и почитаю до сих пор как отца своего, и сказал, что быть теперь пред людьми Иосифу мужем Марии, а Марии - женой Иосифа, и любить Иосифу дитя Марии, как дитя собственное. И было так. И когда я был рожден и, как положено, обрезан по прошествии восьми дней, Яхьель, передавая меня на руки Иосифу и Марии, сказал: “Чисто дитя сие, и нет на нем греха!”

- Каждого бы так встречать в этом мире!

- Каждого и будут так встречать, Юда! Ведь действительно, если люди признают, что каждое дитя безгрешно, то за что его наказывать, унижать? А не будет этого, не будет и источника злобы. А уж если люди друг другу все грехи и обиды простят и с чистою душой друг на друга смотреть станут, то опять-таки рай воцарится на земле, рай и благодать…

- И что дальше, Ешуа? - после короткого молчания спросил Юда.

- Да что же еще? Остальное ты, вроде, знаешь: Иосиф умер, когда я еще мал был. Мать вышла замуж за его младшего брата Моама. Родила мне брата Якова. Он на семь лет моложе меня и тоже с ессеями - ты видел его. Наверное, я не очень хороший сын. Мать хочет внуков, а я унаследовал, видно, от своего безвестного отца жажду странствий.

- Хорошо, что только это. В остальном, мне кажется, ты мало похож на того мерзкого человека, - покачал головой Юда.

- Да. Человеком он был, мягко скажем, не ахти. За то только, что он сделал с моей матерью, он достоин самой суровой кары. Но, поверь, Юда, я не держу зла на него в моей душе. Наоборот - чувствую даже благодарность за жизнь, которую он дал мне, хотя бы и в мерзости своей. Без него я ведь не получил бы ее никогда. И, может, мать моя, Мария, была бы счастлива, и возлюбленный муж ее был бымолод и красив, и уделом ее была бы дюжина красивых и здоровых детей, ничем даже отдаленно не напоминающих стоящее пред тобой чадо.

- Ты меня прости, Ешуа, но лично я рад, что все именно так, а не иначе сложилось. Уж больно много я встречал на своем веку здоровых красавцев и красавиц, но… Для меня все они вместе взятые не стоят и ребра твоего, да что там ребра - рыжего волоска из твоей куцей бороденки.

- Не надо, Юда, говорить так больше - людей следует любить!

- Трудно, Ешуа.

- А ты старайся!

- Не старался бы - не был бы с тобой!

Ешуа помолчал, вглядываясь в розовеющий восток.

- Ну вот, нам пора и идти. Кстати, Юда, помнится, ты говорил, что в Ерушалаим из Тверии переехал раби Ицхак, твой родной дядя.

- Да. Я хочу увидеться с ним в этот раз. Он действительно очень честный и мудрый человек. Я знал многих, кто мечтал получить от него наставление и совет, как жить и как найти счастье, и еще многих, кому он и в самом деле помог. Правда, мало кто в силах оказался следовать его слову, порядочность пугает людей. А сейчас он уже довольно стар, живет один, затворником. Лишь изредка приходит в Кумран. Ессеи считают его своим. Мы придем в его дом, Ешуа, и спросим, достигают ли, по его мнению, желаемой нами цели слово твое и жизнь твоя?

- Хорошо, Юда, об этом я и хотел просить тебя. Часто мне кажется, что слова мои уходят в людей, как в зыбучий песок - брошенный камень: видишь, что попал этим камнем в самую середину большого серого бархана, но отвернешься на мгновение, а потом взглянешь - даже следа не осталось. Знаешь, Юда, если раби Ицхак скажет, что люди - это все-таки зыбучий песок, а жизнь моя - камень, брошенный в него, я прекращу скитания, брошу все и пойду проситься к отцу твоему работником. Последний месяц у меня страшно чешутся ладони, наверное, по подойнику и по корыту с навозом. И вообще, мне иногда кажется, что все наши потуги спасти человечество оттого только и происходят, что мы с тобой, Юда, не привыкли работать. Порой я так остро ощущаю всю нелепость и бесполезность нашей затеи, что наши с тобой странствия представляются просто детской игрой. Но тогда уж совершенно непонятно, как удалось втянуть в это других людей; пусть их немного, но ведь все мои последователи, кроме друга моего, Юды - люди бесконечно далекие, казалось бы, от всякой философии, да и от детских игр и сказок тоже. Ведь в самом деле, Юда, люди эти и жизнью битые-перебитые и воистину в поте лица своего добывавшие хлеб свой… Пусть они похожи на безумцев и несут про меня чушь всякую! Но, знаешь, Юда, порой только то, что они решились бросить в этой жизни все, кроме проповеди о Царствии небесном, и со всех концов страны по зову моему идут сейчас в Золотой Город, - только это способно снова и снова вселять в меня уверенность, что не игра все же, не сон наше с тобой дело, брат мой Юда! Потому я изничтожаю сомнения в душе своей и верю каждому слову своему, а благодаря тебе, Юда, мне легче думать, что наша жизнь и наше слово дадут народу нашему силу и мудрость исполнить наконец данный Господом завет.

Друзья вошли в Ерушалаим только под вечер, измученные жарой и мучительной, поднимающейся в гору, дорогой. По дороге к ним прибилась заблудившаяся и потерявшая хозяев молодая ослица. В конце пути Юда и Ешуа поочередно садились на нее верхом, и кроткое животное безропотно везло их, давая отдохнуть разбитым ногам путников. Никем не замеченные, они вошли в город через западные ворота. Ешуа сидел верхом, а Юда, покашливая, прихрамывал рядом.

Жара еще не спала, и друзья удивились, заметив скопление возбужденно шумящего народа на ближайшей к воротам городской площади. Несколько человек из числа особо рьяных зевак продолжали созывать обывателей на площадь, где назревало что-то вроде самостийного судилища. Толстый и одышливый мужчина лет пятидесяти выволок на улицу свою тридцатилетнюю жену и истерически голосил о том, что она прелюбодейка и нарушила святость супружеского ложа. Перекрикивая гомон толпы, он вопил, что застал свою супругу в объятиях молодого разносчика фруктов, и требовал немедленного суда и расправы над ней. Люди, предчувствуя возможность дармового развлечения, которое позволило бы достойно завершить прожитый день, шумно высказывали свое неодобрение в адрес прелюбодейки. Ешуа и Юда протиснулись поближе к эпицентру события, оставив безо всякого присмотра ушастого попутчика. Ешуа хотел сразу же вмешаться, но внезапно увидел вблизи явно знакомых ему двух рыбаков крупного телосложения со светлыми курчавыми бородами и, призвав Юду следовать за собой, сместился в сторону большой телеги, груженной кувшинами с пасхальным вином. Высокие глиняные кувшины служили отличным прикрытием, но не мешали наблюдать за происходящим, так как прилегали друг к другу не совсем плотно. Женщина кричала, что вовсе не изменяла мужу, и что разносчик фруктов - ее дальний родственник из Магдалы, и что они росли вместе в соседних домах, и тот просто обнял ее, вспоминая детские игры. Муж наигранно и визгливо хохотал, демонстрируя свое полное неверие словам жены.