французских и иностранных дипломатов), — за которым только

и говорят что о Париже и называют имя этой актрисы. Когда

гости уходят, мой родственник дает мне прочесть целую пачку

писем, в которых речь идет о ней, — эти письма написаны

в то время, когда она была его любовницей, и адресованы

умершему другу. Письма исполнены чисто юношеского энту

зиазма, сквозь который иногда дерзко прорываются первобыт

ные инстинкты. Включить туда блаженные воспоминания

о ночах любви, проведенных в брюссельской гостинице «Фланд

рия», когда любовников словно убаюкивали звуки органа сосед

ней церкви.

Итак, вторая часть — в письмах.

Часть третья. — Зимний день; в пять часов, от безделья.

поднимаюсь к продавцу автографов, — у него в окне горит свет.

Субъект, вроде Лаверде, бывший сен-симонист, больной, по

улицам он ходит, держа шляпу в руке. Наверное, занимается

своими исследованиями, пользуясь новым магниевым аппара

том, который придает его зоркому взгляду еще большую

остроту. Он просматривает какие-то записки — тонкие тетради,

дневник, — проданные ему распутной сестрой этой актрисы,

особой типа Лажье, — которая эксплуатирует ее и торгует ее

письмами. Это полная любовная исповедь актрисы за время

ее романов с этими двумя людьми, с оценкой обоих ее любов

ников и описанием — с ее точки зрения — происходивших

между ними сцен и слов, сказанных тем или другим.

Итак, третья часть — автобиография.

Понедельник, 22 мая.

Я не в состоянии усидеть дома, я должен видеть, должен

знать.

На улице я вижу, что люди толпами стоят в подворотнях *,

возбужденные, ропщущие, полные надежды, они уже настолько

осмелели, что провожают вестовых улюлюканьем.

Вдруг на площади Мадлен рвется снаряд, и все жильцы

немедленно расходятся по домам. Возле новой Оперы я встре-

136

чаю процессию — несут национального гвардейца с перебитым

бедром.

Люди, рассеянные по площади редкими группами, говорят,

что версальцы уже заняли Дворец промышленности. Нацио

нальные гвардейцы, явно деморализованные и павшие духом,

возвращаются небольшими отрядами; вид у них измученный и

пристыженный.

Я поднимаюсь к Бюрти, и мы сразу же выходим, чтобы вы

яснить, что делается в Париже.

Толпа на площади Биржи, перед витриной пирожника, ко

торую только что разнесло снарядом. На Бульваре перед новой

Оперой высится баррикада, сооруженная из бочек с землей,

баррикада, которую защищают несколько человек, с виду не

слишком энергичных. В эту минуту прибегает какой-то моло

дой человек и сообщает нам, что версальцы заняли казарму

Пепиньер. Увидев, как рядом с ним падают люди, он укрылся

на вокзале Сен-Лазар.

Мы возвращаемся на Бульвар. Перед старой Оперой, у во

рот Сен-Мартен начали строить баррикады, и какая-то женщина

в красном поясе перетаскивает камни мостовой. Повсюду про

исходят стычки между буржуа и национальными гвардейцами.

По улице шагает, еще не остыв от боя, отряд национальных

гвардейцев, и среди них мальчик с красивыми глазами, на штык

его ружья насажена какая-то ветошь — это шапка жандарма.

Группа за группой печальной процессией тянутся хмурые

национальные гвардейцы, переставшие сражаться. Неразбериха

полная. Ни одного старшего офицера, отдающего приказания.

По всей цепи бульваров — ни одного члена Коммуны, опоясан

ного шарфом. Артиллерист с растерянным видом катит, на свой

страх и риск, большую медную пушку, не зная толком, куда

с ней податься. Время от времени поднимается столб белого

дыма — это стреляет пушка где-то слева от Монмартра.

Вдруг среди всей этой сумятицы, всей этой растерянности,

среди враждебно настроенной толпы показывается верхом на

коне какой-то толстый субъект, в расстегнутом сюртуке и раз

вевающейся рубашке, с апоплексически-гневным лицом; он ко

лотит кулаком по загривку своей лошади, великолепный в своей

героической растерзанности.

Мы поворачиваем обратно. С Бульвара до нас ежеминутно

доносятся громкие крики спорящих и дерущихся буржуа, на

чинающих бунтовать против национальных гвардейцев, которые

в конце концов арестовывают их, под громкие вопли окружа

ющих.

137

Мы поднимаемся в стеклянный бельведер, венчающий дом.

Все небо со стороны Лувра заволокло облаками белого дыма.

Есть что-то ужасающее и мистическое в этой битве вокруг нас,

в этой оккупации, которая происходит без шума и словно без

боя. Я пришел в гости к Бюрти, а оказался здесь пленником —

доколе? Не знаю. Выйти уже невозможно. Зачисляют в полки,

заставляют строить баррикады всех, кто попадает в руки На

циональной гвардии. Бюрти принимается переписывать отрывки

из «Писем, найденных в Тюильри», а я под вой близящихся

снарядов погружаюсь в чтение его книги «Творчество Дела

круа».

Вскоре взрывы гремят уже со всех сторон и совсем близко.

Возле дома напротив, на улице Вивьен разбита беседка. Сле

дующий снаряд разносит вдребезги уличный фонарь прямо

перед нашими окнами. И, наконец, последний рвется у основа

ния нашего дома, когда мы сидим за обедом, и нас, вместе со

стульями, подкидывает вверх.

Мне устраивают постель, и я бросаюсь на нее, не разде

ваясь. Под окнами — шум и голоса пьяных национальных гвар

дейцев, которые ежеминутно хрипло кричат «Кто идет?» на

встречу каждому прохожему. На рассвете я забываюсь тяже

лым сном, прерываемым кошмарами и взрывами.

Пятница, 26 мая.

Я шел вдоль линии железной дороги и находился недалеко

от вокзала Пасси, как вдруг увидел толпу мужчин и женщин,

окруженных солдатами. Пройдя сквозь сломанную ограду, я

очутился на обочине аллеи, где стояли пленные, готовые к от

правке в Версаль *. Пленных много — я слышу, как офицер, пе

редавая полковнику какую-то бумагу, вполголоса произносит:

«Четыреста семь, из них шестьдесят шесть женщин».

Мужчины построены по восемь человек в ряд и привязаны

друг к другу веревкой, стягивающей им запястье. Одеты они

кто во что горазд, — их застали врасплох: большинство без

шапок, без фуражек, ко лбу и щекам прилипли волосы, мокрые

от мелкого дождя, — он сыплет сегодня с самого утра. Среди

них есть простолюдины, сделавшие себе головной убор из но

сового платка в синюю клетку. Другие, насквозь промокнув,

запахивают на груди плохонькое пальто, из-под которого гор

бом торчит краюха хлеба. Здесь люди всех сословий и рангов —

блузники с суровыми лицами, ремесленники в куртках, буржуа

в шапках социалистов, национальные гвардейцы, не успевшие

138

переодеть форменные штаны, два смертельно бледных солдата-

пехотинца,— тупые, свирепые, равнодушные, немые лица. Среди

женщин — та же пестрота. Рядом с женщиной в косынке —

женщина в шелковом платье. Здесь мещанки, работницы, де

вицы, одна из которых одета в мундир национального гвар

дейца. И среди всех этих лиц бросается в глаза зверская фи¬

зиономия какого-то существа, — пол-лица у него занимает ог

ромный кровоподтек. Ни у одной женщины не заметно той вя

лой покорности, в какой пребывают мужчины. На их лицах

гнев, насмешка. У многих безумный взгляд.

В числе женщин есть одна удивительная красавица, своею

суровой красотой напоминающая юную Парку. Это брюнетка

с густыми вьющимися волосами, с глазами стального цвета,

щеки ее горят от невыплаканных слез. Она стоит в вызывающей

позе, готовая броситься на врага, излить на офицеров и сол

дат поток брани, который не может вырваться из ее искажен

ных яростью уст, так и оставаясь нечленораздельными звуками.