28 июня, в день восшествия на престол императрицы, я дала большой бал в общественной зале, на который пригласила всю знать Пизы, Лукки и Ливорно. Всего было четыреста шестьдесят человек; несмотря на это, расход был невелик, так как его потребовалось только на угощение, на иллюминацию во дворе и на свечи. Жизнь наша вообще текла монотонно, если не считать этого бала и поездки на иллюминацию собора, представляющую из себя действительно поразительное зрелище, и на лодочные гонки на Арно[156]. Мы посетили Лукку[157] и Ливорно, отличающийся густым населением в сорок три тысячи жителей.

Торговля очень оживленная вследствие porto franco[158] и других благоприятных обстоятельств. Я осмотрела и новый карантинный госпиталь, основанный герцогом Леопольдом[159], и в особенности любовалась порядком и чистотой, царившими в нем. В это время в нем находилось несколько лиц, приехавших из зараженных мест. Я вспрыснула платки моих детей уксусом vinaigre des quatre voleurs[160] и, пока мы были в здании, поминутно давала им нюхать уксусу с камфорой, и комендант госпиталя, сопровождавший нас и по приказанию герцога показывавший мне великолепное здание, в котором не была упущена ни одна предосторожность, выразил свое удивление моему мужеству. По-видимому, ему было приказано сообщать герцогу все замечания знатных посетителей, так как когда я, похвалив это благодетельное учреждение, высказала желание иметь его устав и правила, для сообщения их русской императрице, ввиду того что целый ряд ее великих завоеваний приближал нас с каждым днем к климатической полосе, богатой разными эпидемиями, — через несколько дней комендант принес мне от имени герцога план госпиталя и все подробности, касающиеся управления им; впрочем, я сказала это, скорее, как комплимент, чем как мысль, которую бы надеялась действительно осуществить. Я поручила ему передать герцогу мою глубокую благодарность и сказать, ему, что при первом случае я перешлю все это императрице.

Через несколько дней я, действительно, послала их к государыне с Львовым[161], возвращавшимся в Петербург. Я написала императрице письмо, в котором, надеясь на ее снисходительность, сказала, что я восемь месяцев тому назад писала военному министру князю Потемкину, чтобы отрекомендовать ему моего сына и узнать, был ли мой сын повышен в чине за последние двенадцать лет, так как ее величество, назначив его в лейб-кирасирский полк, велела повышать его в чинах, как будто он находился на действительной службе; не получая ответа и признаваясь императрице, что я слишком горда, чтобы допустить мысль о том, что меня хотят унизить, я писала, что испытываю гораздо более тягостное ощущение и глубокую печаль при мысли, что ее величество равнодушна ко мне и моим детям; я умоляла императрицу успокоить меня на этот счет, повысив сына в чинах и взяв его под свое покровительство, так как я приложила все усилия к тому, чтобы дать ему воспитание, которое позволило бы ему быть полезным своему отечеству и отличиться как талантами, так и усердием. Наконец, я смело и открыто попросила ее уведомить меня, на что я могу рассчитывать для моего сына, составлявшего единственный предмет моих забот, который, возвращаясь на родину, после того как ему всюду оказывали почет, не должен был оказаться в приниженном положении, соответственном чину, который он получил, когда был четырехлетним ребенком.

Мы поехали в Рим через Сиену. Из всех лиц, оказавших нам внимание, особенной любезностью отличался кардинал Берни[162]. Его кротость, вежливость и ум привлекали к нему все сердца. Я часто обедала у него, а он нередко сидел у меня по вечерам. Он был польщен, когда я цитировала одно из его посланий, помещенных в собрании сочинений аббата Берни. Там же я познакомилась с Байерсом. Это был очень образованный англичанин, живший в Риме уже 25 лет и безумно любивший искусство. Благодаря ему мне не надо было никакого чичероне.

В соборе Святого Петра я видела папу[163]; он обошелся со мной очень милостиво и, по-видимому, был доволен похвалой, с которой я отозвалась о предприятии его святейшества очистить всю Via Appia, пролегающую по Понтинским болотам. Я сказала папе, что желаю непременно ее видеть и сочту для себя счастьем и честью первой проехать по ней в Неаполь.

— Предупредите меня за несколько дней до вашего отъезда, — ответил он мне, — чтобы вас везде ожидали лошади, так как нет еще ни почты, ни приспособлений, необходимых для путешественников.

Он долго, как знаток и ценитель, говорил со мной о драгоценных памятниках искусства в Риме; он положил основание музею в Ватикане, где он уже собрал много отличных статуй, ваз, картин и пр.

Время в Риме прошло для меня весьма приятно. Я не выезжала в свет и, следовательно, не теряла времени на визиты.

В восемь часов утра, а иногда и раньше, мы в экипажах ездили осматривать памятники искусства либо в городе, либо в окрестностях. Эти поездки продолжались до трех с половиной часов; затем я спешила обедать, так как после обеда ко мне приезжали художники пить чай, который я получала из России с каждым курьером. Два Гакерта[164], один с резцом, другой с карандашом, Гамильтон[165] с пастелью работали в моей гостиной и превращали ее в очень привлекательную мастерскую. Я спрашивала их мнения насчет произведений искусства, виденных утром, а мой сын учился у Гакерта делать офорты.

Я познакомилась и с m-me Дамер, путешествовавшей со своей теткой, леди…; глубокие познания соединялись у ней с умом, талантом и необычайной скромностью. Она была отличным скульптором, превосходя многих даже известных товарищей по искусству, и прекрасно владела латинским и греческим языками.

Я была два раза в Тиволи. Все свободное от моих поездок время я проводила в соборе Святого Петра; я не могла вдоволь налюбоваться его размерами и пропорциональностью, благодаря которым он не казался таким громадным; я более всего увлекалась архитектурой, к которой питала особое пристрастие. Я встретила одного молодого русского художника, ученика Петербургской академии художеств, и выхлопотала ему позволение копировать и изучать картины во дворцах разных вельмож. Однажды Байерс сопровождая меня в одной из моих поездок; когда мы ее завершили, времени все-таки оставалось еще много.

— Куда нам пойти? — спросила я его. — До обеда остается еще целый час.

Он предложил мне поехать на виллу Фарнезе[166]. На мое заявление, что я уже ее посетила, он мне ответил, что я вряд ли ходила в ее подвалы, где были скульптуры, которые, несмотря на свое плачевное состояние, по совершенству превосходят многие цельные экземпляры. Я велела кучеру ехать на виллу; сходя в подвал, я споткнулась и ушибла ногу о камень, который приняла за большой кусок серпантина.

— Этот камень не стоит того, чтобы об него ушибаться, — сказала я смеясь.

— Мне очень досадно, что вы ушиблись, — сказал он, — но должен вам сказать, что это самородный изумруд, привезенный из Африки Комо Великому одним из ученых, которых он послал во все страны света, дабы они принесли ему все, что они найдут замечательного; этот камень по наследству перешел к неаполитанскому королю. Вам бы следовало купить его, так как никто не знает, что это такое, и его принимают за старое стекло, за серпантин и даже за плохой шпат.

— Да зачем? — спросила я.

— Если позволите, я распилю его на два и сделаю вам такие два стола, каких нет и не будет ни у одного государя, и этим хоть отчасти воздам за то, что вы для меня сделали[167].