Я уже продала свой дом и жила одна в огромном доме отца; со мной было небольшое количество прислуги; в этом большом пустынном доме я казалась себе принцессой, зачарованной злым волшебником, не позволявшим мне уехать. Мне было поручено управление имением дочери; я обложила ее крестьян таким легким оброком, что они считали себя счастливыми и даже те, которые покинули свои избы, вернулись домой. Вследствие этого доходы с имения с трудом оплачивали проценты на капитал, данный мною в уплату долгов моей дочери.

Я письменно просила у императрицы уволить меня от управления обеими Академиями и дать мне двухлетний отпуск для поправления здоровья и устройства своих дел. Императрица не пожелала, чтобы я оставила совсем Академию, и позволила мне только уехать на два года. Я тщетно представляла императрице, что Академия наук в особенности не может оставаться без директора столь долгое время; она пожелала, чтобы я назначила себе заместителя из лиц, подчиненных мне, с тем чтобы он ничего не предпринимал, не списавшись предварительно со мной. Она хотела также, чтобы я продолжала получать жалованье директора Академии наук[220]. Императрица выразила графу Безбородко свою печаль по поводу моего намерения уехать; несмотря на мое твердое решение жить в деревне и мое желание повидаться с моим братом, графом Александром, я с глубокой печалью думала о том, что, может быть, никогда больше не увижу императрицу, которую страстно любила еще до восшествия ее на престол, когда я имела возможность оказывать ей более существенные услуги, чем она мне; следовательно, моя любовь к ней была вполне бескорыстна, и я не переставала ее любить, несмотря на то что она в своем обращении со мной не всегда повиновалась внушениям своего сердца и ума; я с радостью любовалась ею каждый раз, когда она давала к тому повод, и ставила ее выше самых великих государей, когда-либо сидевших на российском престоле.

Окончательно устроив все дела и приготовившись к отъезду, я отправилась вечером в Таврический дворец, где находилась императрица. Она меня осыпала любезностями, и я все не решалась проститься с ней. В обычный час императрица удалилась к себе, и я хотела попросить у нее позволения проститься с ней в ее комнате, но великий князь Александр и его прелестная супруга случайно загородили мой путь, разговаривая с князем Зубовым. Я шепнула Зубову, чтобы он меня пропустил, так как я хочу поцеловать руку императрицы в последний раз перед моим отъездом, решив уехать утром на следующий день. Он сказал мне: «Подождите немного» — и исчез. Я думала, что он пошел доложить государыне о моем желании проститься с ней, но прошло добрых полчаса, и никто за мной не приходил. Я вышла в соседнюю комнату и, встретив камердинера императрицы, поручила ему передать ей, что я желала бы поцеловать ее ручку перед отъездом из Петербурга. Через четверть часа он вернулся и сказал, что императрица меня ожидает. Каково было мое удивление, когда, входя к ней, я увидела вместо ясного, спокойного выражения лица, которое у нее было весь вечер, — физиономию возмущенную и даже с признаками гнева. Вместо сердечного прощания она сказала мне только:

— Желаю вам счастливого пути, княгиня.

Когда человек привык судить себя строго и совесть его ни в чем не упрекает, ему трудно угадать не заслуженные им чувства других. Так было и в данном случае. Я предположила, что императрица получила дурные известия, взволновавшие ее, внутренне помолилась о ее спокойствии и благополучии и удалилась. На следующий день ко мне приехал проститься Новосильцов[221], родственник Марии Саввишны, приближенного лица императрицы, пользовавшегося ее доверием. Я спросила его, не приезжал ли вчера курьер с дурными вестями, так как я нашла государыню сразу так заметно изменившейся. Новосильцов приехал из дворца и, конечно, знал бы от своей родственницы, если бы случилось что-нибудь особенное, но он положительно уверял меня, что императрица дурных вестей не получала и что она утром была в отличном настроении духа.

Я не знала, чему приписать прием, который я встретила у императрицы, но вскоре получила письмо от статс-секретаря Трощинского, объяснившее мне эту загадку. К нему был приложен счет портного, подписанный моей дочерью и ее мужем, и очень трогательное и вкрадчивое прошение этого портного к императрице. Трощинский от имени императрицы выражал удивление, что я, обязавшись заплатить долги моей дочери, уезжаю из Петербурга, не сдержав своего слова. Должна сознаться, что я пришла в сильное негодование и тут решила не возвращаться более в Петербург. Я ответила Трощинскому, что удивляюсь еще больше ее величества тому, как она могла остановиться на минуту на столь унизительной для меня мысли, и вернула счет, прося передать императрице, что если она велит его рассмотреть, то увидит, что это счет мужского портного, поставлявшего одежду самому Щербинину и ливреи его лакеев; а так как я не брала на себя обязательства платить долги моего зятя, владевшего состоянием, равным моему, то и отослала этого портного[222] к опекуну Щербинина, который в моем присутствии обещал заплатить ему через два месяца, и портной ушел при мне совершенно удовлетворенный. Я добавила, что если он впоследствии передумал или если кто-нибудь с целью повредить мне научил его написать это прошение, то несправедливо заставлять меня нести ответственность за это.

Оказалось, что это прошение было действительно составлено приспешниками князя Зубова и сам Зубов (как я узнала впоследствии) передал его императрице в Таврическом дворце накануне моего отъезда, перед тем как меня к ней допустили. Несмотря на это, я обращалась с ним дружелюбно впоследствии, по восшествии на престол императора Александра и в особенности после его коронования в Москве, когда Зубов был в немилости.

Словом, уезжая из Петербурга, я уносила целый ряд сложных чувств, которые не были бы столь противоречивы, если бы моя любовь к Екатерине Второй могла бы подвергнуться изменению.

Я отправилась сначала в свое белорусское имение, дабы устроить некоторые дела и назначить сроки поступления доходов для расплаты с кредиторами дочери. Я пробыла там всего восемь дней; в Троицком я также прожила только неделю, так как спешила к моему брату, графу Александру. Проездом я остановилась в Москве на несколько дней, чтобы сделать распоряжения относительно устройства своего дома, который я приказала обставить скромно, но комфортабельно, чтобы жить в нем зимой. Если моя голова не вскружилась от успехов, достигнутых мною, в особенности в области управления обеими Академиями, то неудивительно, что она противостояла превратностям и ударам судьбы, постигшим меня; я твердо верю, что человек, умеющий сдерживать свое самолюбие и честолюбие в должных границах, сумеет вынести и несчастья. Я считала свою общественную деятельность законченной и посвятила себя любви к брату и деревенской жизни не только спокойно, но радостно; мое удовольствие было отравлено только воспоминаниями о том, что люди, которых я любила и уважала, вредили себе в глазах других несправедливыми и совершенно мною не заслуженными поступками по отношению ко мне.

Мой приезд был очень приятен моему брату; но, опасаясь, что мне нельзя будет жить в своем доме в Москве и принимать в нем друзей, если он не будет устроен и вытоплен до наступления морозов, мы ясно сознали неблагоразумие моего дальнейшего пребывания у него. Я уехала в Москву и наблюдала за работами в моем доме; мой брат хотел ранее обыкновенного приехать вслед за мной в Москву. На следующий год мой брат приехал в Троицкое и остался в восторге от моего сада и различных плантаций и построек, произведенных мной, и когда я осенью приехала к нему в имение, он уполномочил меня изменить план его сада и продолжить плантации и дорожки, которые я наметила во время моего первого шестидневного пребывания.

Лето 1796 г. я провела в своем могилевском имении, где принимала некоторых лиц из Петербурга, хорошо осведомленных о том, что делалось и говорилось при дворе, и выразивших мне свое удовольствие, что вскоре увидятся со мной, так как ее величество намеревалась мне написать и пригласить в Петербург для того, чтобы я повезла великую княжну Александру[223] в Швецию; ее брак со шведским королем казался делом почти решенным; одновременно я получила из Москвы письма от моих родственников, выражавших свое сожаление, что мне придется их покинуть, так как, по слухам, императрица уже отправила ко мне курьера с приглашением вернуться в Петербург. Тогда я решила немедленно же вернуться в Троицкое и испросить или отставку или продление отпуска. Вернувшись в Троицкое, я написала императрице, и она продолжила мой отпуск всего на год. Ее письмо было очень милостиво, но, опасаясь, что государыня недовольна моим долгим отсутствием, я написала в Петербург верным друзьям и просила их сообщить мне откровенно, как императрица отзывается обо мне и не сердится ли на меня. Мне ответили, что императрица несколько раз говорила обо мне и как будто была довольна тем, что выбрала меня для сопровождения своей внучки в Швецию. «Я знаю, — говорила она, — что княгиня Дашкова слишком меня любит, чтобы отказать мне в исполнении моего сердечного желания, и тогда я буду покойна за мою молодую королеву».