Большое многоскотинное хозяйство затянуло Аксинью работой».

Написав страницу, Шолохов обозначает на ее полях две стрелки, указывая: «Вставка 1» и «Вставка 2». Эти вставки помещены в рукописи на следующей ее странице. Вот они, эти вставки — памятные каждому, кто прочитал «Тихий Дон»:

«За год до выдачи осенью пахала она с отцом в степи верст за 8 от хутора. Ночью отец ее, пятидесятилетний старик, связал ей треногой руки и изнасиловал.

— Пикнешь матери — убью! А будешь помалкивать — справлю плюшевую кофту и калоши. Так и попомни, убью ежли што...

Ночью, в одной изорванной окровяненной исподнице прибежала Аксинья в хутор, давясь рыданьями валялась в ногах у матери, рассказала... Мать и старший брат, — атаманец, только что вернувшийся со службы, запрягли в [дроги] бричку лошадей, посадили с собой Аксинью и поехали туда к отцу. Брат за 8 верст чуть не запалил лошадей. Отца нашли возле стана. На разостланном зипуне спал он, пьяный, возле валялась порожняя из-под водки бутылка. На глазах у Аксиньи брат отцепил от брички барок, ногами поднял спящего отца, что-то коротко спросил у него и ударил окованным железом барком старика в переносицу. Вдвоем с матерью били его часа полтора, всегда смирная престарелая мать исступленно дергала на обезпамятевшем муже волосы, брат бил ногами. Аксинья лежала под бричкой укутав голову, молча тряслась...

Перед светом [уж] привезли старика домой. Он жалобно мычал и шарил по горнице глазами отыскивая спрятавшуюся Аксинью. Из оторванного уха катилась на подушку белесая кровь. К вечеру он помер. Людям сказали, что пьяный уби²лся, уп¹ал с арбы. А через год...»

Следом — еще одно указание Шолохова: «Вставка. Стр. 12, строка 28». Вот эта вставка:

«На другой же день в амбаре Степан расчетливо и страшно избил молодую жену. Бил в живот, груди, спину. Бил с таким расчетом, чтобы не видно было людям. С той поры стал он [прихв]прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками, Аксинье года [два] полтора не прощал обиду, попрекал за каждым словом пока не родился ребенок. После этого притих, но на ласку был скуп и по-прежнему редко ночевал дома».

Следом идет еще одна вставка, правда без номера:

«Аксинья привязалась к мужу после рождения ребенка, [жизнь как будто наладилась], но не было у нее к нему чувства, была горькая бабья жалость, да привычка... И когда [соседский парень] Мелехов Гришка, заигрывая стал ей поперек пути, с ужасом увидала Аксинья, что ее тянет к чернявому калмыковатому парню».

Рисунок С. Королькова

Четвертая глава, ставшая в книжном издании романа VII, включившая все эти вставки, завершалась словами:

«Проводив Степана в лагери, решила с Гришкой видеться как можно реже. После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще больше».

На полях против этих слов стоит шолоховским синим карандашом: «Обосновать».

И при доработке главы Шолохов дописывает на полях: «Она боялась это[го] ново[го]е заполнивше[го]е ее чувств[а]о. [Боялась оттого, что впереди]. И в мыслях шла осторожно, как по мартовскому ноздреватому льду».

Эти первые главы «Тихого Дона», посвященные прежде всего Григорию и Аксинье, показывают, сколь трепетно и подчас неуверенно нащупывал молодой писатель наиболее надежный и точный путь к исключительно важному для него и столь же трудному образу Аксиньи. А крайняя молодость автора находит подтверждение в самом приведенном выше фрагменте текста: «пятидесятилетний старик», «перед светом привезли старика домой». Только очень молодой человек может считать пятидесятилетие старостью. Равно как и зарождающееся чувство к Григорию у двадцатилетней Аксиньи назвать «поздней бабьей любовью».

Трудно давалось Шолохову описание этой «поздней бабьей любви». Интуитивно понимая, что и сам идет здесь по «мартовскому ноздреватому льду», что именно на этом пути ему грозит опасность мелодраматизма, Шолохов безжалостно вычеркивает куски прозы, посвященной «треугольнику» Григорий — Аксинья — Степан, которые при переработке первой части романа не отвечали его требованиям, не выдерживали, на взгляд писателя, проверки строгим вкусом. Шолохов пишет, к примеру: «Он ставил себя на место Степана, щурил затуманенные глаза: рисовало ему разнузданное воображение грязные картины» — и зачеркивает эти слова.

Или описывает зарождающееся чувство Григория к Аксинье: «Аксинья не выходила у него из ума. Весь день перебирал он в памяти утренний разговор с нею, перед глазами мельтешила ее улыбка и тот любовно-собачий взгляд снизу вверх, каким она [смотрела вверх] глядела, провожая мужа. Зависть росла к Степану и непонятное чувство озлобления». И вновь безжалостно своим синим «редакторским» карандашом Шолохов вычеркивает и этот абзац.

Или пишет с жестокой откровенностью: «Только после того, как узнал от Томилина Ивана про Анисью, понял Степан, вынашивая в душе тоску и ненависть, что несмотря на плохую жизнь и на обиду, что досталась ему Анисья не девкой, любил он ее тяжелой ненавидящей любовью», а потом вычеркивает слова «что досталась ему Анисья не девкой». Опять — «Анисья»? Но об этом позже. А пока подчеркнем: любовные слова в прозе требуют от автора особой тонкости и внутренней деликатности, предельной бережности в обрисовке столь сильных человеческих чувств, какими были чувства Григория и Аксиньи. Мучительность поиска этих слов особо явственно предстает в финале главы 6/II в черновике и главы IX в книге:

Черновой текст

«Она, Аксинья. Гулко и дробно, [сдваивая], [заколотилось] у Григория сердце. Приседая шагнул вперед, откинув полу зипуна прижал к себе [горб] послушную полыхающую жаром у нее подгибались [колени] ноги, дрожала вся сотрясаясь вызванивая зубами [Дрожь перекинулась на Григория]. Грубым рывком кинул на руки, путаясь в полах распахнутого зипуна, [задыхаясь] [побежал] понес.

— Ой Гриша, Гришень-ка... Отец!..

— Молчи!

— Пусти [меня]... Теперь что уже. [Я] сама пойду, — [шепнула] [выдохнула] почти крикнула плачущим голосом».

И — на левом поле:

«[Грудь] Сердце, как колотушка сторожа на сенной площади».

«Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, Аксинья низким стонущим голосом [почти кри] сказала давясь горечью [случившегося] раскаяния».

Беловой текст

«Аксинья. Она. Гулко и дробно сдвоило у Григория сердце, приседая шагнул вперед, откинув полу зипуна, прижал к себе послушную, полыхающую жаром. У нее подгибались в коленях ноги, дрожала вся, сотрясалась, вызванивая зубами. Рывком кинул ее Григорий на руки — так кидает волк себе на хребтину зарезанную овцу, — путаясь в полах распахнутого зипуна, запыхаясь побежал.

— Ой, Гри-и-иша!.. Гришень-ка... Отец!..

— Молчи!

Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью раскаяния Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом:

— Пусти, чево уже теперя... Сама пойду...».

Из сделанных вставок на полях Шолохова не пригодилась только одна: «Сердце как колотушка сторожа на сенной площади».

Добавлен, уточнен образ: «Рывком кинул ее Григорий на руки — так кидает волк себе на хребтину зарезанную овцу...».

Но особенно поразителен поиск слова вот в этом месте: «... — Сама пойду, — [шепнула], [выдохнула] почти плачущим голосом»; и — вставка на полях: «низким стонущим голосом [почти кри] сказала давясь горечью [случившегося] раскаяния». В итоге: «Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью раскаяния, Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом:

— Пусти, чево уже теперя... Сама пойду...»

Вот эта цепочка слов для передачи состояния мятущейся женской души: «шепнула»; «выдохнула»; «почти крикнула плачущим голосом»; «сказала низким стонущим голосом» и, наконец, «почти крикнула низким стонущим голосом» — это ли труд «переписчика»?