На чердаке было тихо, неуютно, сыро.

— А ты что ж про Сорокина не говоришь? — сказал наконец Васька.

— А что Сорокин? — насторожился Порфирий.

— Изменил нашим. Продал Красную Армию. Сволочь, офицер белогвардейский вот он кто оказался.

— Изменил? — переспросил Порфирий. — Так и надо было ожидать. Красноармейцы давно про него говорили, будто он снаряды с флангов белым передает.

— Кто же теперь командовать будет? — спросил Васька и вздохнул.

— Тебе, видно, придется. Больше некому, — сказал Андрей.

— Да ты брось шутить, не до шуток теперь, — огрызнулся Васька. — Вы лучше нам, товарищ красноармеец, скажите, — обратился он к Порфирию, — что мы теперь делать будем?

— Воевать будем, — сказал Порфирий.

— А чем же воевать, когда патронов у наших нет?

— Ни к чему, выходит, мы отряд свой строили, — тихо сказал Андрей. — Все равно — пропадать теперь.

Мы совсем опустили головы. Уж если Андрей говорит «пропадать», — значит, верно, пропадать. Не придут красные к нам. Всегда у нас шкуринцы стоять будут. Заберут всех по одному деповских и в станице постреляют…

— Ребята, — вдруг громко сказал Порфирий.

Мы все повернулись к нему.

— Расскажу я вам такой случай. Товарищ у меня был, первый друг. Степаном его звали. Вот лежим мы раз в окопе под Беломечеткой. Окружили нас шкуринцы со всех сторон. Прорваться нет возможности. А дело это летом было. Ветром так и колышет траву. Впереди орешник. Неприятелю из-за кустов хорошо видать нас, а нам ничего не видно. Послали мы троих в разведку. Ползут они по траве вперед. Только до леска добрались — затрещали пулеметы. Так они и не воротились Послали еще троих — вправо, дорогу искать. Тихо было, вот как сейчас. Ждали мы их, ждали, и тоже не дождались, хоть выстрелов и не было. Видно, их живьем захватили. Послали мы троих влево. Только они отползли шагов сорок, как их пулями на месте уложили.

Тогда мы решили послать шесть человек зараз. И все равно никто из них назад не пришел.

Напирали на нас белые в три цепи. Такого огня никогда я не видал. Кругом нас землю глыбами поднимало и сыпало мелким дождем.

«Ну как, прорвемся или сдаваться будем? — спрашивает у меня Степан.

«А ты думаешь — живым тебя оставят, если сдашься? — говорю я ему. — Все равно — конец».

«Ну тогда, значит, прорываться надо. Вставай!»

Поднялся Степан — в одной руке граната, а в другой винтовка.

Идет во весь рост, не пригибаясь…

— Дядя Порфирий, он один пошел? — спросил Васька.

— В том-то и дело, Вася, что один. Все лежали в окопах. Ждали чего-то. Даже обозлились на Степку, когда он пошел на верную смерть: «Вот, — говорят, — и сам пропадет, и нам теперь конец — откроют всех и перебьют».

Вдруг, глядим, Степка наш упал на левую ногу. Потом поднялся, повернулся к нам и махнул бомбой. «Вылезай!» — кричит. И выкинул бомбу вперед. А сам будто споткнулся, сел. Тут у нас на правом фланге как закричат: «Бей шкуринцев! Забегай с левого фланга!»

И побежали мы все. Добежал я до Степана, а он еще дергается, головой мотает.

Больше его я не видал. Сбили мы у опушки огневые точки противника, а потом, не давая осесть, гнали шкуринцев до самой реки. Назад ворочаться, конечно, смысла не было. Так я и не знаю, кто подобрал моего товарища и где его зарыли. Ясно только — в живых его нет, а то бы где-нибудь объявился.

— Дядя Порфирий, — сказал Васька, — а он, товарищ ваш, который первый поднялся, он здоровый, наверно, высокий такой был, да?

— Нет, не высокий — сказал Порфирий, — а совсем коротенький, такой вот, как ты, Вася, только пошире в плечах… Так вот видите, ребята, нам уж совсем казалось тогда, что конец пришел, а смотрите — вылезли. Значит, и теперь вылезем. Только духом не падай да помни, что ты не один…

— Дядя Порфирий, — сказал опять Васька, — отчего же он один пошел?

— Кто он?

— Да товарищ ваш, Степка.

— А потому, что мы вначале, как тебе сказать… струсили малость. Если бы все пошли разом, то пожалуй, и он бы живой остался, и с неприятелем бы мы скорее покончили. В бою ведь каждая минута дорога. Вот и теперь дремать не надо. Ничего, что армия отступает. Она вернется еще да так погонит белых, как мы их гнали под Беломечеткой. А нам здесь надо встречу готовить, деповских да станичных собирать в одну шеренгу.

Я сразу представил себе, как мы идем длинной-длинной шеренгой, потом строимся по два, по четыре. Мы уже не ребята, а боевые красноармейцы. Большевики. Плечо мое режет тяжелая винтовка. Я поправляю ее и подтягиваю ремень.

Мы идем по дороге на Кубань.

Земля ухает под ровным шагом крепких сапог. Звякают котелки, привязанные к нашим поясам.

Подходим к реке. Летний ветер несет сырой запах камышника. Летний!… Какой черт — летний!… Снег по-прежнему тарахтит сухими крупинками по крыше чердака и залетает мелкой пылью во все щели. Наш красноармеец сидит согнувшись, засунув озябшие руки в рукава, а перед ним Сенька, Андрей, Васька и я.

Зима пришла настоящая — с ветром, с метелью. Как идешь через выгон в станичную школу, ветер дерет на тебе полушубок, вырывает из рук сумку. Идешь-идешь и обернешься назад, чтобы дух перевести.

Правда, в школу мы не часто ходили — в две недели раз, а то и реже.

Да и какое могло быть ученье, когда напротив школы, рядом со станичной церковью и атаманским правлением, болтались между черными, вымазанными дегтем столбами покойники — иной раз один, а то и пятеро.

Из окон моего класса хорошо была видна виселица. Когда дул сильный ветер, покойников раскачивало, как на качелях. Страшно было смотреть на них. А один раз, во время урока арифметики, мы видели самую казнь. Бородатые казаки пригнали с атаманского двора человек десять иногородних и одного за другим стали раздевать догола. Мы все, не слушая окриков Александра Ивановича, нашего учителя, полезли на широкие подоконники и оттуда смотрели, как ловко и проворно вешали, снимали и клали на подводы людей.

Дома мы рассказали все родителям. Мать даже не дослушала, только с того дня перестала посылать меня в школу.

Мне, конечно, это было только на руку. Мы с Васькой целыми днями околачивались во дворе, били из рогаток ворон или съезжали на санках с крыши погреба до самой бани.

Как-то раз лепили мы снежную бабу. Сперва сваляли из снега огромный бугристый шар — туловище. К туловищу пристроили плоскую голову. На голову надели рваную черную папаху — в мусорной яме нашли. Из-под папахи свисала на лоб белая лента. Вместо глаз торчали угольки. На плечах погоны из дощечек. Во рту — цигарка.

Словом, белогвардеец вышел настоящий, вроде того толстого есаула, который часто проезжал по нашей улице. Когда есаул был готов, Васька сразу решил его расстрелять, но я не дал.

— Он еще мягкий, — сказал я. — Не тронь. Успеем расстрелять. Пусть промерзнет как следует.

На следующий день, когда наш есаул сделался от мороза твердым и звонким, мы натаскали камней и приступили к делу.

— Вот я его сейчас по носу! — крикнул Васька.

Он отступил, прищурив глаз, и, замахнувшись, пустил кирпичину есаулу в голову.

— Перелет, — сказал он. — Не так замахнулся. Ну, давай я еще три камня кину, потом ты три камня, потом я три… потом ты три…

Первыми двумя камнями Васька поцарапал плечо и сбил папиросу. Я сбил погон и обе руки. Только голова никак не падала. Крепко примерзла к туловищу.

Сначала мы с Васькой соблюдали очередь, а потом в такой раж вошли, что открыли по есаулу беглый огонь: били оба по чему попало. Есаул звенел, как чугунок.

В самый разгар артиллерийского боя во двор зашли Сенька и Андрей.

— Эй, вы, своих не заденьте! — закричал Андрей, увертываясь от Васькиного булыжника. — Будет вам зря камешки кидать! У меня есть дело поважнее. Идем за погреб!

Мы оставили есаула и пошли за Андреем. По дороге Васька все-таки не утерпел, размахнулся и сбил есаулу голову.