— Вот бы красные подобрались да как ахнули бы из трехдюймовой, так аж чертям тошно стало бы, — сказал Васька.

— Ночью не полезут они.

— Если нужно, и ночью полезут. Мы вот лежим тут, а они, может быть, уже подкрадываются да как треснут!

— Тише ты, — оборвал я Ваську.

— А чего тише? Ты думаешь, не накладут им? Накладут! Еще как! Мое почтенье!

— Это кому накладут? — спросил тихо Илья Федорович, поднимаясь со своего места и прикуривая от коптилки.

Васька захлопал глазами и раскрыл рот.

— Известно кому — белым, — сказал он.

— Правильно. Только вы, стервецы, не болтайте кругом, а то я вам… — Он погрозил пальцем и пошел на свое место.

Мы лежали с Васькой впокат, почти на голой земле. Васька положил голову на мою подушку и хриплым шепотом сказал:

— Вот если б Андрей пришел, мы бы тогда убежали. С Андреем не страшно ходить.

Андрей — это сын станционного сторожа. Боевой парень! Помню, прошлым летом прибежим мы с Андрейкой на военный пункт и мнемся около красноармейских лошадей. Андрей просит у красноармейцев: «Дайте-ка мы сводим коней купать». Красноармейцы смеются: «Ладно, ведите, коли охота». Мы оба — на коней и рысью летим по каменной мостовой к Кубани. Выкупаем коней в теплой кубанской воде, попасем их у речки, а к вечеру галопом скачем наперегонки.

Другим ребятам не давали красноармейцы коней, а вот Андрей умел выпросить. Даже арабского, самого дикого, доверяли ему.

— Васька, а Васька! — окликнул я.

Васька протер руками слипавшиеся глаза и недовольно спросил:

— Чего тебе?

— А помнишь, как мы с Андреем арабского Черта купали?

— Помню. Чуть не утопил он вас, — сказал Васька и опять закрыл глаза.

Со всех сторон слышался храп. Сомов храпел с подсвистом.

— Васька, послушай, как сыч свистит, — сказал я и ткнул Ваську в бок.

— Да ну его, спать хочу.

В выбоине над головой телеграфиста мигала железнодорожная свеча. Капли ее, жирные и буграстые, доползали донизу и стыли.

Мне совсем не хотелось спать. Я думал чем-нибудь злым досадить телеграфисту Сомову. Досадить так, чтобы он на всю жизнь запомнил этот вонючий погреб.

«Что ж ему сделать? Нюхательного табаку в ноздрю насыпать? Начнет чихать, разбудит всех, поднимет скандал — попадет мне первому. Ведро воды на голову вылить? Заорет как бешеный, перепугается и других перепугает. Трус он. Ноги веревкой перевязать? Проснется и полетит… Это, пожалуй, дело», — решил я, но, обдумав хорошенько, понял, что этого для телеграфиста Сомова маловато. И тогда я решил испробовать все поочередно. Ведро, которое, кстати сказать, стояло на табурете у головы Сомова, было полно холодной воды, кем-то расчетливо принесенной.

Вначале я несколько раз обмотал веревкой кривые ноги Сомова, а оставшийся конец ее привязал за табурет, на котором стояло ведро.

В отцовской фуражке я нашел пол-осьмушки махорки и несколько зерен ее всыпал в широко раздувавшиеся ноздри Сомова. А сам тихо прилег на постель и слегка засопел, прислушиваясь. Сомов осторожно закашлялся Потом тоненько чихнул. Потом что-то сказал непонятное. Потом выругался, назвав кого-то хамом. Я лежал молча, боясь пошевельнуться.

Сомов еще чихнул, как кот, буркнул и опять чихнул. Я и сам не рад был своим проделкам, но дело было сделано. Сомов все чихал, хотя и не просыпался.

— Вот зверь, а не человек, — выругался Илья Федорович в тот момент, когда Сомов не чихнул, а прямо-таки крикнул. Тут Сомов дернул ногами, и табурет полетел куда-то в сторону.

Ведро затарахтело, а вода рекой полилась Сомову на голову и на живот.

— Это что такое, господа, делается со мною? — завизжал Сомов, вскочил на ноги и упал тут же на табурет.

Жирная капля свечи вдобавок капнула ему на голову. Сомов крикнул так, словно его иголкой проткнули:

— Караул!

От крика проснулись все, за исключением Васьки. Илья Федорович первый проснулся. Он подошел к коптилке, взял в руку свечу и сказал:

— Чего тебя здесь мордует?

Сомов только глянул.

— Сам не спит и другому не дает, — ворчал Илья Федорович: — Ишь комедии какие разыгрывает!

— Я вам покажу комедии… господа, я вам покажу, — прошипел Сомов, распутывая на ногах веревки.

Сомов хотел сказать еще что-то, но в этот момент опять чихнул. Илья Федорович махнул рукой, поставил свечу на место и ушел, так и не поняв, что в эту ночь произошло с Сомовым.

Сомов передвинул свою пышную постель с мокрого места на сухое.

Укладываясь, он нарочно громко сказал:

— Я давно знал, что вы все коммунисты и большевики!

Я повернулся к каменной стене лицом. От стенки несло сыростью, плесенью, противной кислотой. Скучно было не спать одному.

Я опять толкнул Ваську. Он не отозвался. Я толкнул еще раз, посильнее.

— Ну, чего тебе? — огрызнулся он и потянул к себе рядно.

— Поди, красные теперь уже далеко, в Курсавке, наверно?

— Отстань, спать мешаешь.

— А где теперь дядя Саббутин, как ты думаешь?

— А я почем знаю?

— Может, его убили давно? — сказал я.

Васька чуть было не подпрыгнул. Сон с него разом слетел.

— Ну, что ты! Такого не убьешь. Он здоровый. Он вот как подберется к бугру да как начнет садить из шестидюймовой, так чертям тошно станет…

Васька замахнулся кулаком, чуть было меня не саданул. Спать ему больше уже не хотелось.

Мы сидели, завернувшись в рядюшку, и шепотом разговаривали. Больше всего говорили о дяде Саббутине.

Саббутин был командир батареи.

Высокий такой, широкоплечий, белокурый. На гимнастерке слева у него была прицеплена большая, с кулак, остроконечная звезда. Через плечо на ремне висела артиллерийская сабля. С другого боку — наган в промасленной кобуре.

В казенном саду за станцией стояла его батарея — четыре пушки. Мы приходили к дяде Саббутину каждый день, и он подробно рассказывал нам, как устроена пушка, почему автоматически стреляет пулемет, как вставляется в бомбу капсюль.

Про многое рассказывал дядя Саббутин. Никто не говорил так понятно, как он. Никто нас так не любил. Любили и мы его.

— Васька, давал тебе дядя Саббутин за веревочку держаться?

— А ты думаешь — нет? — обиделся Васька. — Сперва он Андрею дал, а потом мне.

Веревочкой мы с Васькой называли ременный шнур от пушки. Близко к пушке дядя Саббутин нас не подпускал, но за «веревочку» держаться давал. И каждый раз, когда я брался обеими руками за ременный шнур, у меня руки чесались, — так и хотелось шаркнуть из пушки — на шрапнель.

— Смотрите, ребята, учитесь, приглядывайтесь… Когда-нибудь пригодится, — серьезно говорил нам дядя Саббутин.

В погребе давным-давно все спали. Моргала свеча.

Всю ночь просидели мы с Васькой, вспоминая товарищей.

А где-то на улице тянули унылую песню:

Рано утром позади погреба прогремели ружейные выстрелы.

Каждый день вместе с зарей на станции поднималась стрельба и будила жителей погреба.

Васькина мать раскладывала на ящике соленые огурцы к завтраку и после каждого залпа строго говорила мне с Васькой:

— Не выходите, черти! Схватят — только и видели вас.

А нам до тошноты надоел погреб.

Хоть бы одним глазком посмотреть, что делается на улице, за поселком, в поле.

Наша семья тоже собиралась завтракать. На сером мешке мать разложила ложки и поставила миску с недоваренным супом. Кто-то постучал в дверь. Все насторожились. Чиканов вскочил с мешка и побежал наверх. Щелкнула задвижка, скрипнула дверь.

В погреб боком просунулся белокурый парнишка.

— Андрей! Откуда? Где пропадал? — кинулись к нему мы с Васькой.

— Ребята, — шепотом сказал Андрейка, спускаясь по ступенькам, — айда на поле! Сколько убитых там! Ой-ой!…