Первое время после ареста Максима Корнюха втайне опасался, что из-за брата житья не будет. Посадить, конечно, не посадят, не за что, да и не к чему: глаза никому не мозолит, начальству не перечит, с соседями не ругается тише воды, ниже травы он с какой стати его за решетку прятать? но попортить жизнь могут, если зачнут подкапываться. Очень нежелательно было все это. Только в полную силу вошел, только приладился к новой, колхозной жизни… Она много лучше, чем старинная. Зря Максим всякие недостатки-недохватки выискивал и корил ими начальство. Советская власть умно распорядилась. Захудал колхоз нагрянут из района уполномоченные, подкрутят гайки где следует, и снова пошло дело. Совсем захиреть или тем более развалиться артели не дадут, об этом печалиться нечего. Человеку свобода дадена, какой он раньше и во сне не видел. Бывало, как придет страдная пора, здоров ты, болен, силен или немощен в струнку вытягивайся, трудись от зари до зари, никто за тебя твою работу не сделает. Теперь совсем другое. Без тебя завсегда обойдутся. Теперь главное трудодень выгнать. А когда ты его выгонишь: весной, летом, осенью для тебя разницы нету. Есть трудодень будет и хлеб, хотя бы ты его и не сеял, и не убирал.

На колхозной работе Корнюха гужей не рвет. Выгонит установленную норму трудодней и для себя старается. Дома пустил под огород чуть не полгектара земли. Мешками лук, чеснок снимает. На базаре лук и чеснок всегда в цене. А то еще сена накосит по лесным полянам. Весной к нему не тот, так другой с поклоном выручай. И опять рубль в руки катится. Или березовых банных веников воз навяжет, сдаст завхозу МТС пусть трактористы парятся в свое удовольствие. Или топорища вытешет (зимними вечерами что делать?), свезет в райсоюз заготовителю. И все выгода, прибыток. И никакого жульничества, обмана.

Была опаска у Корнюхи, что из-за Максима станут его притеснять, не дадут заниматься побочными промыслами. Начал он чаще в контору ходить. Надо Рымареву куда послать человека вот он, готовый все сделать. На душе, конечно, лихота от всего этого, но надо же как-то оградить себя… Рымарев его рвение заметил, стал другим в пример ставить. Корнюха успокоился. Снова жизнь его потекла ровно, спокойно.

Жизнь была бы еще лучше, если бы не Устинья. Нехозяйственная баба оказалась. Когда она раздаривала направо и налево пискуновское добро, он принужден был молчать. Но и теперь она не переменилась. Кто бы что ни попросил пожалуйста. Поначалу, как и положено в доброй семье, все деньги ей отдавал. Но она хранить их никак не умела. Либо взаймы раздаст, либо купит что-нибудь такое, без чего сто лет жить молено. Как-то раз привезла из района граммофон ящик с огромной, похожей на груздь, трубой. Поставит пластинку, сидит, слушает песни. Денег увалила черт знает сколько. А для чего? Нужно тебе веселье пой сама. Даже лучше получается. И платы никакой не надо. И соседи не прибегут слушать. А то отбою нет. Налезут в избу и крутят и крутят машинку. Не дом, а изба-читальня.

Граммофону он втихомолку свернул пружину. За деньги стал спрашивать: куда, на что потратила? Это ей очень не поглянулось. Однажды рассердилась, швырнула ему кошель.

— Держи при себе!

Безрассудства у нее полно, а домовитости никакой. Ни одного праздника не проходит у них без ругани. Охота ей до смерти на люди идти, петь, плясать, а ему любо иное распить дома бутылку, всхрапнуть часок-другой, чтобы польза была для здоровья ну и тянут в разные стороны. Хорошо еще, что теща завсегда его руку держит. Она, не в пример своей дочери, хозяйство блюсти умеет, ничего из ее рук не вывалится. Нажилась в нужде, накрепко запомнила, что хорош праздник не песнями и плясками, а доброй едой на столе.

Но все это не так бы расстраивало Корнюху, понимай Устинья главное для чего он, покоя не зная, везде прибыток ищет, для чего копейку бережет. Не ради того, чтобы тешить душу богатством, а ради сына Назара. Главным делом своей жизни считает

Корнюха дать сыну все, чтобы человеком стал. Будет учить его и десять, и пятнадцать лет, если понадобится, даст самое высокое, какое только есть образование. И правильно жизнь понимать научит. Не придется ему маяться, как сам он маялся. Все будет у Назарки самое лучшее, на зависть детям разных умников.

Пробовал все это втолковать Устинье. Но у нее другие понятия. Дескать, будет ум у парня, сам в люди выйдет, сам выучится. Нас, дескать, никто не учил, да живем же, и не хуже других вроде.

Летом в Загане померла вдовая родственница тещи. Хавронья и Устинья поехали на похороны. Вернулись не одни, привезли белобрысого парнишку, замухренного, в пестрой от заплат рубахе и больших скосопяченных ичигах.

— Где такого подобрали?

— Ее, тетки-покойницы… — коротко пояснила Устинья. — Один остался, бедненький.

— Ну?

— Я подумала: пусть растет вместе с нашим Назаром. Однолетки они…

— Так и знал! Вечно ты что-нибудь отколешь.

Теща, испуганно-подобострастно оглядываясь на Корнюху, выставила Назара и сироту за двери.

— Говорила тебе, Устинька…

— Где же ему жить?

— В детдом отдай! Нашлась широкодушная.

— Нет, он будет жить тут! — заупрямилась Устинья. — Не объест.

— Ты просто дура безголовая! — взбеленился Корнюха. — Не нужен мне ваш замухрышка. Убирайся с ним куда хочешь!

— Нет уж, ты сам убирайся! — с виду жена была совсем спокойная, только глазищи ее темнотой налились, как незрячая стала.

— Вот оно что… — зловещим шепотом проговорил Корнюха. — Смотри же…

Пришла, кажется, пора проучить ее, отбить охоту разные крендели выкидывать. И будь спокойна, разлюбезная, научишься порядок уважать. До чего дошла, рохля постылая… Сирот на свете дополна, а сын единственный. Неужели она не соображает, что приемыша замурдованного надобно содержать, как и сына родного кормить, поить, обучать, в люди выдвигать значит, то, что одному Назарке предназначалось, на двоих дели? Не разделишь сплетницы и пустобрехи, да и сиротинка этот впоследствии на весь свет ославят, сыну глаза колоть будут: сироту объел. На черта это, когда у Советской власти детские дома есть. Там его и обуют, и оденут, и выучат… Не понимает этого глупая баба. Да нет, она все понимает и знает. Доброй охота быть. За счет сына! Не выйдет!

Утром он должен был ехать на полевой стан. Собрался, как всегда, харчей, правда, взял больше, чем требовалось, но ни Хавронья, ни Устинья этого не заметили. Прихватил и кое-что из одежонки сына. Самого Назарку взял в телегу будто бы прокатить до конца улицы. План у него был такой. Сына отвезти на мельницу, пусть там живет вместе с Митькой под присмотром Игната. Устинья не догадается. Живо прибежит на полевой стан. А уж он постарается дать ей понять, что не шуточки шутит.

Игнату пришлось рассказать все, а он в ответ хоть бы слово. Смутный человек старший брат.

— Ну как ты, приглядишь?.. — спросил его напрямик.

— Пусть живет.

— Если Устинья нагрянет не отдашь?

Брат сделал вид, что не расслышал, пошел на берег речки, к ребятам. Митька в штанишках, закатанных до колен, стоял в светлой воде, запускал свою мельницу-вертушку, которая крутилась, как настоящее мельничное колесо, плоские лопасти зеркальцами взблескивали на солнце. Назарка завистливо таращил зеленоватые, как у матери, глаза. Потом достал из кармана складной ножичек с костяной ручкой-рыбкой.

— А у меня вот что есть.

Митька сразу позабыл про свою мельницу.

— Дай мне.

Назарка отвел руку с ножичком за спину.

— Самому надо.

Корнюха одобрительно хмыкнул, похвалил сына.

— Молодец! Чужого не бери, но и своего не отдавай. Игнат покосился на него, закряхтел, будто от ломоты в спине:

— Пошли, ребятки… корзины плести учить буду.

Уехал Корнюха на полевой стан с неспокойным сердцем. Ненадежный человек Игнаха. Очень даже просто может донести Устинье. От него, блажного, доброго не дождешься…