Слушая Тарасова, Белозеров незаметно всматривался в его лицо, старался угадать, как он поведет дело, чем будет отличаться от Петрова.

К вагончику кто-то подъехал, слез с лошади, спросил:

— Секретарь райкома здесь?

По голосу Белозеров узнал Рымарева. Павел Александрович поднялся в вагончик, пожал Тарасову руку, поздравил с избранием.

— Спасибо, — коротко поблагодарил Тарасов. — Смотрел ваши хлеба. Пшеница вызрела добрая. Когда думаете начинать уборку?

— Хоть завтра, — с готовностью ответил Рымарев. — Будет завтра команда, завтра и начнем.

— Какая команда, откуда? — сломанная бровь Тарасова удивленно распрямилась.

— Из райкома, конечно.

Глаза Тарасова сузились, сердито блеснули.

— Никакой команды не будет! — голос прозвучал резко. — С какой стати, скажите пожалуйста, я, например, буду командовать там, где это делать обязаны вы?

— Конечно, конечно, но по традиции… — Рымарев смущенно ущипнул ус. — По традиции первое слово за первым человеком района.

— Традиции бывают всякие, в том числе и плохие, — все так же резко проговорил Тарасов. — А что касается первого человека в районе, то у меня на этот счет несколько иное мнение.

«Что, съел?» со смехом подумал Белозеров. Явление было редкостным. Рымарев, всегда попадавший в самую точку, здорово промазал. Нет, это тебе, братец ты мой, не Петров, у которого на все случаи жизни были свои указания. Тут собственными мозгами шевелить придется.

И, будто угадав, о чем думает Белозеров, Анатолий Сергеевич, все еще хмурясь, но без резкости, как о чем-то само собой разумеющемся, добавил:

— Есть команда на все времена: всем нам работать так, чтобы польза государству была и чтобы народ жил безбедно… Когда сеять и что, когда начинать уборку, где убирать в первую очередь дело ваше. Уж если такие вопросы будет за вас решать райком, то… Впрочем, разговор этот не накоротке. Заеду к вам из улуса, тогда обо всем без спеха и поговорим.

Усаживаясь в райкомовский ходок, Тарасов вдруг тихо, с горечью спросил Белозерова:

— Что же вы Луку Федоровича не уберегли?

Ответа ждать не стал, поехал. Рымарев, смущенный, растерянный, сел в седло, поскакал рядом с ходком. Белозеров понял: будет промашку свою заглаживать. Ничего, он приладится и к Тарасову. Подумал об этом с легкой злостью. Не Рымарев был сейчас его главной заботой. Все острее он чувствовал, что замена Петрова Тарасовым не просто смена одного человека другим… «Почему Луку Федоровича не уберегли?» Вот это задачка!

— Федос, пойдем!

За все время Федос так и не отошел от девушки. И он явно намеревался остаться здесь еще, но Жамбал заставил ее готовить обед, и Федос нагнал Белозерова.

— Уж не та ли это деваха, на которой ты хотел жениться?

— Она, — буркнул Федос.

— Трактористка?

— Нет, прицепщица у Жамбала.

— Жамбал ее муж?

— Брат двоюродный.

— Что же ты на ней не женился?

— Семейщина разве даст…

— На семейщину, Федос, не сваливай. Я бы на твоем месте ни на что не посмотрел. Уж я бы своего не упустил.

У подножия сопки густо рос чертополох. Круглые колючие шары на тонких стеблях-спицах поднимались высоко над вянущей травой. Федос на ходу сламывал стебли и расшибал шары о голенище ичига.

— Про брата твоего секретарь спрашивал?

— Ага.

— А что он говорил?

— Да ничего.

Федос, видно, думал сейчас о другом. Белозеров перестал его расспрашивать, тоже сорвал шарик чертополоха, перекинул из руки в руку, как детский мячик.

— Семейщина, Федос, многим жизнь попортила. Уж я ли ее, проклятую, не знаю. Но теперь от нее мало что осталось. Растребушили мы ее. Помолчав, повторил с радостным изумлением: — Растребушили, Федос, мать ее так!

Засмеялся. Тревожно-радостно стало от того, что жизнь неудержимо идет вперед, и надо напрягать все силы души и ума, чтобы не оказаться в хвосте.

Он остановился, вглядываясь в поле пшеницы, ровное, широкое, уходящее к дальним сопкам, поле, на котором свободно можно было бы расположить полдюжины Тайших со всеми дворами, гумнами, огородами. И внезапно всем своим существом ощутил огромность того, что сделано за эти годы, и остро почувствовал, что жизнь вступает в какую-то новую полосу.

Клубились мутные, с чернотой в глубине, тучи, острые спицы молний втыкались в зазубрины хребта, и горным обвалом грохотал, накатываясь, гром, вертячий ветер взлохмачивал зелень хлебов, облака красноватой пыли переваливались через голые макушки сопок, вздымались вверх, к свисающим космам туч; скрипел под ветром дощатый вагончик, возле него теснились в затишье лошади, в отдалении стояли три поджарых трактора, и пыль с сухим шелестом оглаживала жестяные дуги их крыльев; на радиаторе одного из тракторов язычком пламени трепетал алый вымпел.

Стефан Белозеров подъехал к вагончику, вылез из шарабана, согнув под ветром голову, подошел к машинам и долго стоял в раздумье, ковыряя каблуком сапога черный от мазута круг земли, потом снял вымпел, бережно свернул его и положил в карман брезентового дождевика. Нет в бригаде лучшего тракториста, и вообще нет ни одного механизатора, вчера уехал в военкомат последний… Второй месяц идет война. Война…

Белозеров поднялся в вагончик. У железной печурки чаевали бабы. Он сел на нары, потер запорошенные пылью глаза, закурил.

— Ну что там? — спросила Настя.

Там — на войне. Везде, куда бы он ни приехал, его спрашивали в первую очередь о войне, все ждут хороших вестей. А их нет.

— Наши отходят… По всему видно, бабоньки, война закончится не завтра, не послезавтра, не через месяц даже.

— Обрадовал! — с горечью сказала Настя.

— Стефан Иваныч, что ближе к нам Британские моря или Германия? — спросила Прасковья Носкова.

— Для чего тебе?

— Вспомнила песню, в которой поется: до самых британских морей Красная Армия всех сильней. Стало быть, Германия за британскими морями?

— Ты, Прасковья, про такое зубоскальство накрепко забудь! — Белозеров хотел сказать ей это веско, внушительно, но получилось так, будто он ее упрашивает; сам не раз уже перебирал в памяти разные бодрые речи, статьи в газетах и песенки разные тоже вспоминал; обидно стало, что его собственные потаенные думы и сомнения оказались сходными с Прасковьиным злословием; рассердился на себя и на долгоязыкую бабу: — Не о хитрых подковырках думать надо! Как с работой без мужиков справиться вот о чем думать надо.

— Почему без мужиков? — усмехнулась Прасковья. — А вы с Рымаревым не мужики? Для того и поставлены, для того и оставлены.

Хорошо, что в вагончике было сумрачно, и бабы не заметили, как кровь прихлынула к лицу Белозерова. Прасковья уколола в самое больное место. Действительно, всех одногодков взяли в армию, а его оставили. До особого распоряжения. Трижды бегал в район. Отказ. А она его, может, трусом считает, может, думает, что выхлопотал себе освобождение.

Сдерживая желание обругать бабу, с внезапной хрипотцой в голосе он проговорил:

— Мы с Рымаревым, правильно, для того и оставлены. Но надолго ли? Может, завтра и нас призовут. Об этом ли надо сейчас говорить?

— Я же так, к слову, — стала оправдываться Прасковья.

— И я к слову.

За окном резанул по тучам длинный жгут молнии, всплеск зеленоватого света метнулся по стене. Прасковья перекрестилась.

— Господи…

Удар грома громыхнул прямо над головой. Крупная капля дождя расшиблась о пыльную стеклину окна, оставив пятно, за ней вторая, третья. Пошел дождь, и ветер стал заметно стихать.