Велта, конечно, тоже будет у Наймана. Кто будет с ней? Ансис? Скорее всего. Этот в душе был счастлив, когда Эвальд собрался в дорогу. К черту! Какое теперь имеет значение, будет Велта спать с Ансисом или с кем-то другим!

Эвальд взглянул на часы и решительно направился через весь бар к отцу.

— Папа, я на часок уйду.

— Но... — начал было сердито Язеп.

— У меня разболелась голова, — не допуская возражений, закончил Эвальд. — Я скоро вернусь. Пусть пока мама поможет.

Он торопливо, через две ступеньки, поднялся по винтовой лестнице в свою комнату. Так же торопливо умылся, причесался и распахнул гардероб.

Да, он недурно экипировался. Желая закрепить у себя сына, отец не поскупился в те первые дни. Все отличные вещи куплены не где-нибудь — в главном магазине Сесиля Джи, где одеваются актеры и вообще лондонские пижоны.

Костюм темно-синий рубчиком, костюм серый в крупную клетку, костюм из какой-то зернистой ткани табачного оттенка, костюм вечерний, черный.

В соседнем отделении — два недурных пальто — темно-серое и шоколадное, два шведских плаща — легкий и со стеганой пристяжной подкладкой, оба серебристо-серого цвета.

Белоснежной стопой лежат на полке териленовые рубашки. На другой — свитеры и тонкие шерстяные рубашки. На деревянных реечках, привинченных к дверкам, всеми цветами солнечного спектра красуются бесчисленные галстуки. А внизу выстроилась остроносая шеренга обуви — на все случаи жизни.

Это зрелище, как всегда, обрадовало Эвальда.

Он с удовольствием натянул свежую рубашку. Подумал и выбрал «зернистый» костюм. Повязал матовый темно-красный галстук. Еще раз пригладил пробор, поправил шелковый платочек в грудном кармашке. Подмигнул себе в зеркало, накинул пальто и, насвистывая, сбежал в гудящий зал бара.

Отцовские брови опять двинулись вверх. Эвальд помахал ему и вышел на улицу.

Продолжая насвистывать песенку про ковбоя Джимми Джоя, которую только что ввела в моду певица Альма Коган, Эвальд поднял дверь гаража и забрался в маленький отцовский «остин».

Завел мотор, отпустил тормозную рукоятку и вдруг перестал свистеть.

Собственно говоря, куда это он собрался? Ему сейчас — вот сию минуту — хочется побыть среди людей, с которыми можно потолковать, выпить, посмеяться, поострить, одним словом, почувствовать себя своим среди своих. Но свои там, у Наймана. На коротышке «остине» к двенадцати туда не добраться. Бензина не хватит, да и еще кое-какие препятствия имеются.

Эвапьд усмехнулся: ситуация почти комическая. Обычно ему не хватало денег, а в друзьях никогда недостатка не было. Даже когда от стипендии оставалось ноль целых ноль десятых, он никогда не задумывался, куда девать свободное время. В Риге времени просто не хватало, и не только потому, что филология требует жертв.

Эвальд попытался вспомнить, был ли в его прежней жизни вечер, когда он вот так же упирался лбом в пустоту. Не вспомнил. Перебрал в памяти новых знакомых, к которым можно было бы заявиться. Эти английские знакомые — славные ребята, они всегда приветливы с ним, но и только. На данном этапе, как любил выражаться его комсомольский секретарь, все, что он может о них сказать, — это то, что он с ними знаком. Они сами по себе, он сам по себе.

А дорогие землячки, выросшие на британской почве, и понятия не имеют о том, что на самом деле происходит на родине их отцов, но глядят на все родительскими глазами, глазами тех, кому не без оснований пришлось в конце войны уносить ноги из Латвии. С ними никакой близости не может быть. Он и сам к этому не стремится, да и для них он больше иностранец, чем для англичан, особенно с тех пор, как отказался написать статейку в газету, издаваемую эмигрантским «братством». Тоже нашли свежий источник информации о зверствах большевиков в Латвии!

Ну, ладно! Как бы там ни было, Лондон — такой городишко, где можно повеселиться человеку с хрустящими бумажками в кармане.

В Сохо — вот куда доставит его зеленый «остин»!

Двадцать минут бесчисленных поворотов на скудно освещенных улицах, и Эвальд оказался в самом центре города — на площади Лестер-сквер.

Здесь все уже было знакомо, как в Риге. Эвальд не раз побывал в каждом из доброго десятка первоклассных кинотеатров, обрамляющих площадь огромными неоновыми рекламами. Между ними теснятся дансинги, кафе и магазины. Здесь всегда, даже в будний день, людно, как ни в каком другом месте Лондона, затихающего к десяти часам вечера.

А стоит только немного пройти по Ковентри-стрит, свернуть в переулок у кинотеатра «Риальто», и попадешь в Сохо, где еще больше кафе и дансингов, но не они там самое главное. В тех кварталах жизнь наступает с темнотой. Тогда зажигаются невидимые днем витрины клубов, в которых огромные фотографии обнаженных женщин. В полутемных переулках прогуливаются люди-тени, Они бесшумно приближаются к прохожему и что-то шепчут. Двери парадных распахнуты, и почти в каждом — женская фигура, а куда-то вниз или вверх уходит тускло освещенная лестница.

Эвальду, когда он бродил там, казалось, что он попал в какую-то страну привидений, его не покидало чувство неправдоподобия всего происходящего. Как будто на Сохо раз и навсегда осел густой туман и сквозь него видны лишь расплывчатые контуры обитателей.

Сидя в машине, которую он «припарковал» у сквера в центре площади, Эвальд поймал себя на мысли, что ему, в общем-то, и не очень хочется еще раз пускаться в путешествие по лабиринтам Сохо. Все это интересно раз или два. Посмотреть, насладиться запретными зрелищами в клубах, а потом приехать, собрать ребят и всю ночь рассказывать, рассказывать и чувствовать, как тебе, побродившему по свету, откровенно завидуют.

И тут Эвальд впервые по-настоящему осознал одну вещь: вот здесь, не в Сохо, конечно, а вот в этом городе, он, Эвальд Эджус, должен оставаться столько лет, сколько ему написано на роду. Он здесь не турист, не перелетная птица, а один из этих людей, шагающих по Лестер-сквер.

Совсем, навсегда.

Бар «Бривибас», Соррей-доки, Джонни, привидения Сохо — это не приключения, не интересная страничка из дневника, это теперь и есть его настоящая жизнь.

Эта простая и как будто не новая мысль, четко сформулировавшаяся в его мозгу, оглушила Эвальда так, словно бы он проснулся среди ночи у себя дома и увидел человека, занесшего над ним нож.

Вспотевшей рукой он повернул ключ зажигания и, не обращая внимания на проклятия испуганных прохожих, помчался по Ковентри-стрит, сам не зная куда.

Через несколько минут он притормозил у решетчатых ворот, перегородивших въезд с Кенсингтона на Пэлас гарден-роуд. Дождался, пока пронесется встречный поток машин, и на хорошей скорости проскочил через ворота. В зеркальце увидел, что монументальный привратник в цилиндре и зеленой ливрее машет ему вслед. Черт с ним, пусть машет!

Остановился напротив старинного белокаменного особняка с высоким крыльцом, над которым укреплен флагшток. Если бы сегодня было не тридцать первое декабря, а, скажем, седьмое ноября, там развевалось бы красное полотнище с пятиконечной звездой, с серпом и молотом.

Эвальд выключил подфарники и опустил боковое стекло. У белокаменного особняка вдоль обочины тротуара одна к одной теснились автомашины. Среди них Эвальд заметил серенький «Москвич» и даже рассмеялся: вот где мы с тобой встретились...

В конце улицы появились яркие кружки фар, они приближались, пока не замерли, почти упершись в его «остин». Фары погасли, и Эвальд увидел, что из голубого с белым верхом «консула» со смехом выбираются две молодые женщины, а затем двое мужчин. Один из них, высокий, в больших очках, закрыл ключом дверцу машины и весело сказал по-русски:

— Ну вот, пожалуйста, пусть теперь доказывает...

Конец фразы Эвальд, замерший в «остине», не расслышал: компания дружно хохотала.

Впереди опять показались лучи фар, и через мгновение рядом с «консулом» остановилась довольно потрепанная «Победа». Ранее прибывшие окружили ее и принялись громко стыдить за что-то водителя. Он вылез и начал, видимо, оправдываться. Но его не слушали, и он безнадежно махнул рукой.