— Ну, здравствуйте еще раз! — я широко улыбнулся и сел на стул у торца длинного стола, за которым сидели сотрудники администрации поселкового совета, представители парткома, профкома, совета ветеранов, чего-то еще. Присутствовал и офицер милиции, незнакомый, не тот, что меня замёл. Почти со всеми я был знаком, если не очно, то заочно. Идейный Шуляк, слава богу, отсутствовал: он обладал уникальной способностью политизировать любой вопрос.

Зачитали информацию о «составе преступления», кто я, что я. Все молчали. Я закинул ногу на ногу и стал чуть прихлопывать свидетельством и поздравительной открыткой по ладони. Гвоздика лежала на коленях. Пауза затягивалась.

Я начал первым:

— Ну что сказать? Семья, знаете ли, растет, надо чем-то кормить. Картошку вот выкопал, а хранить негде. Начал рыть погреб, не повезло, застукали. Место выбрал на отшибе в лесу, у оврага, рядом несанкционированная свалка, деревья не валил. Ущерб государству, конечно, «нанесён» колоссальный.

— Ну-у-у, молодой человек, Вы же, м-м-м, зна-а-аете... — неуверенно заговорил кто-то из комиссии.

Я перебил.

•  Я знаю, что вы «радуетесь вместе со мной» по поводу рождения сына. — И поднял руку, демонстрируя свидетельство и открытку. — Есть, кстати, еще дочка, почти два года. Живем вчетвером на восемнадцати метрах в общаге на АБК. Сколько там детей! Но даже плохонького буфета нет, за молоком, за хлебом в Кольцово мотаться приходится. И я не стал бы рыть погреб, если б имел возможность купить картошку и морковку в магазине, а в Академ пока туда-сюда обернешься — уже стоимость почти четверти ведра картошки прокатаешь. Или уважаемая комиссия про это не знает?

В то время тариф городского автобуса составлял 6 копеек, тогда как тариф 119-го маршрута Кольцово — Академгородок, считавшегося загородным, — 24 копейки.

— Молодой человек, — попытался продолжить представитель комиссии, — мы всё это прекрасно знаем, но...

Я вновь перебил.

— Знаете-знаете... Если вы «радуетесь вместе со мной», что сынок родился, то уж порадуйтесь, тоже вместе со мной, когда мои детишки картофельное пюре будут кушать.

— Не перебивайте, молодой человек! Вы могли бы построить погреб в «Репке» или договориться с кем-нибудь о хранении.

Я тяжело вздохнул.

— Понятно, значит, всё-таки не «радуетесь вместе со мной». Что ж, печально... Ну не удалось мне ни с кем договориться, а строить капитальный погреб наметил на следующий год. Может быть, кто-то из вас мою картошку приютит? Нет? Между прочим, рождение еще одного строителя коммунизма — это наш с женой подарок к юбилею Великого Октября!

Все молчали. Я, взяв паузу, вновь обвел присутствовавших тяжелым взглядом.

— Подскажите мне, пожалуйста, где же зимой хранить картошку?!

В ответ — тишина. И не просто тишина — удрученное, гнетущее безмолвие. Даже поднять глаза на меня никто не осмеливался, настолько я был убедителен в незамысловатой житейской правоте поставленного ребром вопроса. Нечем крыть...

Первым очнулся блюститель порядка.

— Молодой человек, не уводите разговор в сторону! — отчеканил он поставленным милицейским голосом. — Вы совершили противоправное деяние, за которое полагается административная ответственность! Вы это понимаете?

— Понимаю. — Мне стал надоедать весь этот разговор.

Ой как сразу посветлели лица членов административной комиссии, все как-то ожили, зашевелились. Еще бы, как говорили артисты Карцев и Ильченко в популярной в те годы юмореске, «товарищ понима-а-ает». Это уже немало.

И тут я вспомнил, что ни в моей объяснительной, ни в милицейском протоколе не отражена степень готовности «объекта незаконного строительства», сказано абстрактно: «погреб». И решился на хитрый ход.

— Да и о погребе, — говорю, — как таковом речи идти не может: ну вынул грунта штыка на два лопаты, делов-то!

Милиционер подвел черту под вопросом:

— Предлагаю, на первый раз, товарища предупредить. Яму закопать.

— Не вопрос. Сделаем. Спасибо! — ответил я. — До свидания!

И, размахивая гвоздичкой, отправился восвояси. Почему-то в меня вселилась уверенность, что никто к этому вопросу уже больше не вернется, проверять погреб тоже никто не явится. Так и случилось.

А через месяц... Через месяц в нашей общаге открылся буфет, там можно было купить хлеб, разливное молоко, крупы, макаронные изделия, моющие средства, сахар, печенье, карамельки и прочее — многое из того, что через каких-то три года, в 1990-м, будет отпускаться уже не по талонам, а по карточкам. Я сохранил для истории взрослую и детскую карточки, они были разного цвета. Помню, какой драгоценностью воспринималась единственная нормировано отпущенная бутылка шампанского! Мы берегли ее как зеницу ока, открыв под бой курантов на новый 1991 год — последний год существования Советского Союза, КПСС и правления «Горби» (так на Западе звали Горбачёва).

Но пока мы радовались, что молоко и хлеб продавались под боком. Не настаиваю на том, что появление буфета на АБК стало результатом моего пламенного выступления на административной комиссии. Но всё же. Это и была та самая праздничная «конфетка» к юбилею Великого Октября. Слава КПСС!

Погребом я пользовался целых три года. Первым на следующий год ушел Серёга — построился в «Репке», за ним еще через год — Володя Фролов (он сейчас с семьёй проживает в Штатах). Я остался единоличным хозяином нашего земляного овощехранилища. Урожай, кстати, сохранялся очень хорошо — построили на совесть.

Через год на поверхности погреба зазеленела травка, проклюнулись цветы. Приходя за провиантом, я любил немного посидеть перед ним на пенечке и под шелест берез послушать весёлое пение лесных птичек. А зимой, откопав в снегу творило, отогрев дыханием замки и спустившись вниз, представлял себя медведем в берлоге. Потом, переехав в Кольцово в квартиру на подселении, наконец-то приобрел капитальный погреб в «Репке». А свой земляной продал другому обитателю общаги на АБК за символические уже к этому времени сто рублей.

* * *

Вот, собственно, и вся история. Всё произошло так, как произошло, и многое сегодня воспринимается вполне закономерным. И хотя немало историков сделали себе имена на ниве новой «научной» дисциплины — «если-бы-да-кабы-логии», однако, как поётся, «не воротишь назад отснятой судьбой киноленты».

Много лет внутри меня противной занозой сидит вопрос: а возможно ли было в нашей стране модернизировать и в целом сохранить существовавшую государственную систему без разрушения ее основ? И почему этого не произошло, ведь успешные примеры Китая или Вьетнама доказывают, что это вполне реально? Изначально Перестройка и Ускорение, при помощи Гласности, как раз и замышлялись как «капитальный ремонт» системы, недаром первыми горбачевскими лозунгами были «Перестройке — идеологию обновления!» и «Перестройка — продолжение революционного дела Октября!» И, нужно отметить, первое время советский народ с воодушевлением и даже энтузиазмом откликнулся на эти призывы, приветствуя доселе непривычные инициативы и начинания Михаила Сергеевича, даже борьбу с бичом России — пьянством — поддерживал.

Но потом, и довольно скоро, стал более популярным другой лозунг: «По России мчится «тройка»: Мишка, Райка, Перестройка!» (Раиса Максимовна — супруга и, по совместительству, неустанный наушник-советчик главы государства, царство ей небесное). Потихоньку незаметно нивелировалось «Ускорение», а «Гласность» превратилась в анекдот: «Как тебе, Шарик, живется при Перестройке?» — «Как? Цепочку еще больше укоротили, миску с едой еще дальше отодвинули, зато гавкай, сколько влезет!» Вскоре и «обновление социализма» завело политику «Перестройки» совсем не туда, став причиной глобальной перестройки (уже без кавычек) всего общественного строя и разрушения прежней государственной идеологии КПСС. Всё. Потенциал для самосовершенствования системы, словно пар в гудок паровоза, ушел в никуда. История судорожно перелистывала последние странички эпохи социализма. Неумолимо близились пресловутые «лихие девяностые».

Одна из причин неуспеха, которая видится мне со своей «колокольни»: просто в Китае пришел к власти мудрый и целеустремленный Дэн Сяо Пин, а у нас — неразумный, непоследовательный и говорливый первый и последний «президент СССР» Михаил Горбачев, который под овации Запада, подвел к разрушению свою страну. До сих пор, честно говоря, меня трясёт от одного его голоса с южнорусским акцентом и неправильными ударениями в словах — это ведь тоже своего рода дар: сказать много и в то же время ничего, абсолютно ничего.

А с самого конца 80-х — начала 90-х годов залихорадило и родной «Вектор»: финансирование научных тем стало стремительно сокращаться, народ потянуло в стороны — кто-то слинял за рубеж, в «теплые страны», кто-то просто уволился. Численность работников НПО за несколько лет сократилась вдвое. Строительство посёлка и новых корпусов на промзоне замерло, стали пустеть и некоторые сооружения на АБК. Дом культуры, некогда озарённый выступлением «Наутилуса», гулкий и заброшенный, долгое время пугал, зияя пустыми глазницами оконных проемов.

И если родная «Кольцовочка», со временем, особенно после получения в 2003 году федерального статуса наукограда (первого за Уралом), воспряла и теперь почти ни в чем не уступает Академгородку, а здание бывшего многострадального ДК выкупила и отреставрировала для своих нужд фармацевтическая фирма «Агроресурсы», то бесхозные разрушающиеся недостроенные корпуса так и торчат сиротливо на промзоне. Хотя «Вектор», к счастью, выжил и даже ожил, получил статус Государственного научного центра и Сотрудничающего центра ВОЗ, спасая ныне Россию и мир от коронавирусного «нашествия». Однако прежней численности «личного состава» сотрудников так и не восстановил. Я и сам более двадцати пяти лет там не работаю, но это уже совсем другая история.