Проезжая дорога в деревню Уэйдон-Прайорс снова была устлана ковром пыли. Как и во время оно, деревья снова были буро-зеленые, и там, где некогда шла семья Хенчард из трех человек, шли теперь двое, имевшие отношение к этой семье.

Все вокруг было совсем как прежде — вплоть до голосов и шума, доносившихся снизу из соседней деревни, — так что, в сущности, этот день вполне мог бы наступить непосредственно вслед за изложенными ранее событиями. Перемены обнаруживались только в деталях, по которым можно было установить, что миновала длинная вереница лет. Одна из тех, что шли по дороге, была той женщиной, которая когда-то являлась молодой женой Хенчарда; теперь лицо ее потеряло свою округлость, изменилась и кожа, а волосы хотя и сохранили свой цвет, но значительно поредели. На ней был вдовий траур. Спутница ее, лет восемнадцати, также в черном, с избытком обладала тем драгоценным эфемерным обаянием юности, которое само по себе прекрасно, независимо от цвета лица и общего склада.

Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать в ней дочь Сьюзен Хенчард, теперь уже взрослую. Позднее лето жизни наложило свою печать огрубения на лицо матери, но время перенесло черты, отличавшие ее в пору весеннего цветения, на ее спутницу, ее родное дитя, с таким искусством, что неведение дочери о некоторых фактах, известных матери, на момент могло показаться человеку, вспоминающему эти факты, странным несовершенством способности природы к непрерывному воспроизведению.

Они шли, держась за руки, и заметно было, что это вызвано сердечной привязанностью. В свободной руке дочь несла ивовую корзину старомодной формы, мать — синий узел, странно не подходивший к ее черному шерстяному платью.

Дойдя до околицы деревни, они пошли тою же дорогой, что и в былые времена, и поднялись на ярмарочное поле. Здесь также годы сделали свое дело. Кое-какие механические усовершенствования были внесены в карусели и качели, в машины для измерения силы и веса поселян, в тиры, где проводились состязания в стрельбе на орехи. Но торговые обороты ярмарки значительно уменьшились. В окрестных городах теперь регулярно устраивались большие базары, и это начало серьезно сказываться на торговле, которая шла здесь из века в век. Загоны для овец, коновязи для лошадей занимали вдвое меньше места, чем раньше. Палатки портных, чулочников, торговцев полотном, бондарей и других ремесленников почти исчезли, и повозок было гораздо меньше. Некоторое время мать и дочь пробирались сквозь толпу, потом остановились.

— Зачем мы пришли сюда, только время теряем! Я думала, вы хотите идти дальше, — сказала девушка.

— Да, милая Элизабет-Джейн, — отозвалась мать. — Но мне вздумалось побывать здесь.

— Зачем?

— Здесь я в первый раз встретилась с Ньюсоном, в такой же день, как сегодня.

— В первый раз встретились здесь с отцом? Да, вы мне об этом говорили. А теперь он утонул, и нет его у нас! — С этими словами девушка вынула из кармана карточку, посмотрела на нее и вздохнула. Она была обведена черной каймой, и в рамке, как на мемориальной дощечке, были написаны слова: «Дорогой памяти Ричарда Ньюсона, моряка, который преждевременно погиб на море в ноябре месяце 184… года, в возрасте сорока одного года».

— И здесь, — нехотя продолжала мать, — я в последний раз видела того родственника, которого мы разыскиваем, — мистера Майкла Хенчарда.

— В каком родстве мы с ним находимся, мама? Мне так этого хорошенько и не объяснили.

— Мы с ним в свойстве или были в свойстве, потому что его, может быть, нет в живых, — осторожно сказала мать.

— Вы мне уже говорили это десятки раз! — воскликнула девушка, рассеянно посматривая по сторонам. — Должно быть, он нам не близкая родня?

— Совсем не близкая.

— Он был вязальщиком сена, не правда ли, когда вы в последний раз о нем слышали?

— Да.

— А меня ом, должно быть, никогда не видел? — в неведении своем продолжала девушка.

Миссис Хенчард замялась и ответила нерешительно:

— Безусловно не видел, Элизабет-Джейн. Но пойдем-ка вон туда.

Она направилась в дальний конец ярмарочного поля.

— Мне кажется, нет никакого смысла расспрашивать здесь о ком-либо, — заметила дочь, озираясь вокруг. — Народ на ярмарках меняется, как листва на деревьях. И, кроме вас, здесь едва ли найдется сегодня хоть один человек, который был на ярмарке тогда.

— Я в этом не совсем уверена, — возразила миссис Ньюсон (так она теперь звалась), пристально рассматривая что-то вдали, у зеленой насыпи. — Погляди-ка туда.

Дочь посмотрела в ту сторону. Предмет, обративший на себя внимание матери, оказался треножником из воткнутых в землю палок, на котором висел котел, подогреваемый снизу тлеющими дровами. Над котлом, наклонившись, стояла старуха, изможденная, сморщенная и чуть ли не в рубище. Она размешивала большой ложкой содержимое котла и по временам каркала сиплым голосом: «Здесь продают хорошую пшеничную кашу!»

В самом деле, это была хозяйка палатки с пшеничной кашей. Когда-то она преуспевала, была опрятной, носила белый передник, позвякивала деньгами, а теперь лишилась палатки, стала грязной, не было у нее ни столов, ни скамей, ни покупателей, если не считать двух белобрысых загорелых мальчуганов, которые подошли и попросили: «Дайте полпорции — да пополней наливайте!», что она и сделала, подав им две щербатые желтые миски из самой простой глины.

— Это она была здесь в тот раз, — проговорила миссис Ньюсон, направляясь к старухе.

— Не заговаривайте с ней — это неприлично! — остановила ее дочь.

— Я только одно словечко скажу. Ты можешь подождать здесь.

Девушка не стала возражать и пошла к ларькам с цветными ситцами, а мать продолжала свой путь. Едва завидев ее, старуха стала зазывать покупательницу, а просьбу миссис Хенчард-Ньюсон дать на пенни каши удовлетворила с большим проворством, чем в свое время, когда отпускала каши на шесть пенсов. Когда soi-disant[5] вдова взяла миску жидкой невкусной похлебки, заменившей густую кашу былых времен, старая ведьма открыла корзинку, стоявшую за костром, и, бросив на покупательницу лукавый взгляд, прошептала:

— А как насчет капельки рома?.. Из-под полы ведь… ну, на два пенса… зато кашу проглотите — облизнетесь.

Покупательница горько улыбнулась, вспомнив эту старую уловку, и качнула головой с таким видом, значения которого старуха не поняла. Взяв предложенную ей оловянную ложку, миссис Ньюсон ковырнула кашу и, сделав вид, что ест, вкрадчиво сказала старой карге:

— Вы, верно, знавали лучшие дни?

— Ах, сударыня, что и говорить! — отозвалась старуха, немедленно открывая шлюзы своего сердца. — Я стою на этой ярмарочной площади вот уже тридцать девять лет— стояла девушкой, женой и вдовой и успела узнать, что значит иметь дело с самыми привередливыми желудками в округе. Сударыня, вряд ли вы поверите, что когда-то у меня была своя палатка-шатер, настоящая приманка на ярмарке. Никто сюда не приходил, никто отсюда не уходил, не отведав пшеничной каши миссис Гудноф. Я умела угодить и духовным особам и городским франтам, умела угодить и городу и деревне, даже грубым, бесстыдным девкам. Но будь я проклята, люди ничего не ценят! Честная торговля не приносит барышей — в нынешние времена богатеют только хитрецы да обманщики!

Миссис Ньюсон оглянулась — ее дочь замешкалась у дальних ларьков.

— А не припоминаете ли вы, — осторожно спросила она старуху, — как в вашей палатке ровно восемнадцать лет назад муж продал свою жену?

Карга призадумалась и качнула головой.

— Если бы вокруг этого дела поднялся шум, я б сию же минуту вспомнила, — сказала она. — Я помню каждую супружескую драку, каждое убийство, умышленное и случайное, даже каждую карманную кражу — по крайней мере крупную, — какие мне довелось видеть своими глазами. Но продажа жены? Это было сделано потихоньку?

— Да, пожалуй. Кажется, так.

Торговка пшеничной кашей снова качнула головой.