Минуты две рука молодого человека неподвижно лежала в руке Хенчарда. Фарфрэ посмотрел на плодородную землю, расстилавшуюся у его ног, потом оглянулся на тенистую аллею, ведущую в центр города. Лицо его пылало.

— Не ждал я этого… не ждал! — проговорил он. — Это — провидение! Разве можно идти против него? Нет, я не поеду в Америку; я останусь здесь и буду служить вам!

Его рука, безжизненно лежавшая в руке Хенчарда, теперь ответила крепким пожатием.

— Решено? — проговорил Хенчард.

— Решено, — отозвался Доналд Фарфрэ.

Лицо Хенчарда сияло такой радостью, что она казалась почти страшной.

— Теперь вы — мой друг! — воскликнул он. — Вернемся ко мне и сейчас же договоримся обо всех условиях, чтобы на душе у нас было спокойно.

Фарфрэ взял свою дорожную сумку и вместе с Хенчардом пошел обратно по Северо-западной аллее. Теперь Хенчард жаждал излить ему душу.

— Если мне человек не нравится, — начал он, — я как никто умею держать его на расстоянии. Но уж если он пришелся мне по душе, он захватит меня целиком. Вы, я думаю, не откажетесь позавтракать еще раз? Ты встал так рано, что тебе едва ли удалось бы поесть вволю, даже если бы у них там и нашлось чем тебя угостить, а у них, конечно, ничего не было; так пойдем ко мне и наедимся досыта и, если хочешь, напишем все условия черным по белому, хотя я — хозяин своего слова. Я люблю сытно поесть с утра. У меня есть замечательный холодный паштет из голубей. И, кроме того, можно выпить домашнего пива, если угодно.

— Для этого еще слишком рано, — сказал Фарфрэ, улыбаясь.

— Будь по-вашему. Сам я дал зарок не пить, но приходится варить пиво для рабочих.

Так, беседуя, они вернулись в город и вошли в дом Хенчарда с заднего, служебного хода. Сделку заключили во время завтрака, и Хенчард с расточительной щедростью накладывал еду на тарелку молодого шотландца. Он не успокоился, пока Фарфрэ не написал в Бристоль просьбы переслать его багаж в Кестербридж и не отнес письма на почту. Затем, как всегда, подчиняясь внезапному желанию, он заявил, что его новый друг должен жить у него в доме, хотя бы до тех пор, пока не найдет себе подходящей квартиры.

Обойдя вместе с Фарфрэ все комнаты, Хенчард показал ему склады зерна и других товаров и наконец привел молодого человека в контору, где. его и увидела Элизабет.

Пока она сидела перед шотландцем, в дверях показался человек, вошедший как раз в тот миг, когда Хенчард открывал дверь кабинета, чтобы впустить Элизабет. Человек быстро шагнул вперед — словно самый проворный из расслабленных Вифезды[11] —и, опередив Элизабет, прошел в комнату. Она слышала, как он сказал Хенчарду:

— Джошуа Джапп, сэр… по вашему вызову… новый управляющий!

— Новый управляющий?.. Он у себя в конторе, — проговорил Хенчард резким тоном.

— У себя в конторе?.. — повторил человек, оторопев.

— Я писал: явитесь в четверг, — начал Хенчард, — и раз вы не явились в назначенный день, я нанял другого управляющего. Я даже сперва думал, что он — это вы. Или, по-вашему, дело может ждать?

— Вы писали «в четверг или в субботу», сэр, — возразил пришедший, вынимая письмо.

— Так или иначе, вы опоздали, — отозвался Хенчард. — Разговор окончен.

— Но вы же почти наняли меня, — пробормотал человек.

— С оговоркой, что мы условимся окончательно после того, как увидимся, — возразил Хенчард. — Мне очень жаль… очень жаль, уверяю вас. Но ничего не поделаешь.

Говорить было больше не о чем, и человек вышел. Когда он проходил мимо Элизабет-Джейн, она видела, что губы его дрожат от гнева, а лицо искажено горьким разочарованием.

Теперь в кабинет вошла Элизабет-Джейн и стала перед хозяином дома. Он равнодушно скосил глаза под черными бровями, — казалось, в этих глазах всегда поблескивали красные искры, хотя вряд ли это могло быть на самом деле, — и устремил взгляд на девушку.

— Что вам угодно, моя милая? — спросил он мягко.

— Можно мне поговорить с вами… по личному делу, сэр? — спросила она.

— Да… конечно.

Теперь он внимательно смотрел на нее.

— Меня послали сказать вам, сэр, — продолжала она простодушно, — что ваша дальняя родственница, Сьюзен Ньюсон, вдова моряка, находится здесь, в городе, и хочет знать, желаете ли вы ее видеть.

Яркие краски на лице Хенчарда слегка померкли.

— Так значит… Сьюзен… еще жива? — проговорил он с трудом.

— Да, сэр.

— Вы ее дочь?

— Да, сэр… ее единственная дочь.

— А… как вас зовут?.. Как ваше имя?

— Элизабет-Джейн, сэр.

— Ньюсон?

— Элизабет-Джейн Ньюсон, сэр.

Хенчард сразу же понял, что сделка, заключенная на Уэйдонской ярмарке через два года после его брака, не занесена в летописи семьи. Этого он не ожидал. Его жена отплатила ему добром за зло и не рассказала о своей обиде ни дочери, ни другим людям.

— Я… меня очень заинтересовали ваши слова, — проговорил он, — у нас с вами не деловой разговор, а приятный, поэтому пойдемте в дом.

С удивившей девушку вежливостью он провел ее из кабинета через соседнюю комнату, где Доналд Фарфрэ рылся в ларях и образцах зерна с пытливостью служащего, который только что вступил в должность. Хенчард прошел впереди девушки через калитку в стене, и картина внезапно изменилась: они очутились в саду и пошли к дому среди цветов. В столовой, куда Хенчард пригласил Элизабет, еще не были убраны остатки обильного завтрака, которым он угощал Фарфрэ. Комната была загромождена тяжелой мебелью красного дерева, самого темного красно-коричневого оттенка. Раскладные столы с опускными досками, такими длинными, что они доходили почти до пола, стояли у стен, и ножки их напоминали ноги слона, а на одном столе лежали три огромных фолианта: семейная библия, «Иосиф» и «Полный свод нравственных обязанностей человека». Полукруглая желобчатая решетка камина была украшена литыми барельефами урн и гирлянд, а кресла были в том стиле, который впоследствии прославил имена Чиппендейла и Шератона, но такого фасона, который, наверное, и не снился этим знаменитым мастерам-мебельщикам.

— Садись… Элизабет-Джейн… садись, — проговорил Хенчард, и голос его дрогнул, когда он произнес ее имя; потом сел сам и, уронив руки между коленями, устремил глаза на ковер. — Так, значит, твоя мать здорова?

— Она очень устала с дороги, сэр.

— Вдова моряка… а когда он умер?

— Отец пропал без вести прошлой весной.

Хенчард поморщился при слове «отец».

— Вы с ней приехали из-за границы… из Америки или Австралии? — спросил он.

— Нет. Мы уже несколько лет живем в Англии. Мне было двенадцать лет, когда мы приехали из Канады.

— Так-так…

Он расспросил девушку о том, как они жили, и узнал все то, что раньше было скрыто от него такой глубокой тьмой, — ведь он давно уже привык считать их обеих умершими. Поговорив о прошлом, он вновь обратился к настоящему:

— А где остановилась твоя мать?

— В гостинице «Три моряка».

— Значит, ты ее дочь, Элизабет-Джейн? — повторил Хенчард. Он встал, подошел к ней вплотную и посмотрел ей в лицо. — Я думаю, — сказал он, внезапно отвернувшись, так как на глазах у него показались слезы, — что мне надо дать тебе записку к матери. Мне хочется повидать ее… Покойный муж оставил ее без средств?

Взгляд его упал на платье Элизабет — приличное, черное, самое лучшее ее платье, но явно старомодное даже на взгляд кестербриджца.

— Да, почти без средств, — ответила девушка, довольная тем, что он сам догадался и ей не пришлось начинать разговор на эту тему.

Он сел за стол и написал на листке несколько строк, потом вынул из бумажника пятифунтовую бумажку и вложил ее в конверт вместе с письмом, но подумав, вложил еще пять шиллингов. Аккуратно запечатав письмо, он написал адрес: «Миссис Ньюсон. Гостиница „Три моряка“», — и отдал пакет Элизабет.