Хенчард вернулся домой и, напившись чаю с женою и дочерью, вышел снова. Уже стемнело. Он скоро заметил, что все гуляющие стекаются к определенному месту в аллее, и решил отправиться туда же. Звуки струнного оркестра доносились из палатки Фарфрэ — он назвал ее «павильоном», — и, подойдя ближе, Хенчард увидел гигантский шатер, хитроумно сооруженный без помощи шестов и канатов. Для него выбрали самый тенистый уголок в яворовой аллее — там, где ветви, тесно переплетаясь, образовали свод; к ветвям привязали парусину, и получилось что-то вроде купола. Подветренная сторона шатра была затянута покрышками, а противоположная — открыта. Хенчард обошел вокруг и заглянул внутрь.

Шатер напоминал неф собора, лишенный одной, фронтонной, стены, но то, что в нем происходило, ничем не напоминало богослужение. Танцевали какой-то шотландский танец — «рил» или «флинг», и всегда степенный Фарфрэ, нарядившись в костюм бесшабашного шотландского горца, плясал в самой гуще танцоров, бросаясь из стороны в сторону и кружась под музыку. Хенчард не мог удержаться от смеха, но лишь на минуту. Он сейчас же заметил по лицам женщин, как горячо они восхищаются шотландцем; когда же пляска кончилась и начался новый танец, а Доналд, на время скрывшийся, вернулся в своем обычном костюме, у него оказался неограниченный выбор дам, ибо все девушки тянулись к тому, кто так хорошо понимал поэзию танца.

Весь город столпился в аллее; его жителям никогда и не снилось такого замечательного бального зала.

Среди зрителей стояли Элизабет и ее мать; девушка задумчиво, но с глубоким интересом наблюдала за происходящим, и ее глаза сияли каким-то страстно тоскующим светом — словно Природа, создавая их, взяла за образец Корреджо. Танцы продолжались с неослабевающим воодушевлением, а Хенчард стал прохаживаться взад и вперед, ожидая, когда его жена захочет уйти домой. Он старался избегать освещенных мест, но, отойдя в полумрак, почувствовал себя еще хуже, ибо здесь услышал разговоры на ту тему, к которой люди в последнее время возвращались слишком часто.

— Да, здесь не то, что на гулянье мистера Хенчарда, — говорил кто-то. — Только упрямый осел мог вбить себе в голову, что людям придет охота тащиться на какой-то унылый пустырь в такой день, как сегодня.

В ответ на это другой сказал, что, по общему мнению, мэр совершает ошибки не только в такого рода делах.

— А что сталось бы с его торговлей, если бы не этот молодой человек? Вот уж, можно сказать, сама судьба послала его Хенчарду. Когда к нему поступил мистер Фарфрэ, у него была не бухгалтерия, а чаща лесная. Сам Хенчард, бывало, когда вел счет мешкам, писал мелом черточки — все в ряд — на манер частокола; стога он обмерял обхватами, тюки взвешивал на руках, сено пробовал на зуб, а сделки заключал ругательством. Теперь же этот образованный молодой человек проделывает все с цифрами да мерками в руках. Опять же пшеница — иной раз от хлеба так несло мышами, что можно было без ошибки сказать, какой они породы, а Фарфрэ так умеет ее очистить, что теперь никому и в голову не придет заявить, будто по ней шныряла хоть самая мелкая четвероногая тварь… Да, да, все от него без ума, и мистеру Хенчарду нелегко будет удержать его у себя, что и говорить! — заключил он.

— Надолго он его не удержит, будьте спокойны, — отозвался другой.

«Вот именно, — сказал себе Хенчард, стоявший за деревом, — а если удержит, то окончательно потеряет и репутацию и положение, которые создал себе за восемнадцать лет!»

Он пошел обратно к павильону. Фарфрэ танцевал с Элизабет простенький, но своеобразный танец — старинный народный танец, единственный, который она знала, и хотя Фарфрэ деликатно умерял быстроту своих движений, приспособляясь к ее более медлительным па, узор из блестящих гвоздиков на подошвах его сапог все время мелькал перед глазами зрителей. Девушка пошла танцевать под влиянием музыки, беспокойной, скачущей, взмывающей ввысь (низкие звуки то гудели на нижней струне каждой скрипки, то перескакивали на верхнюю, — словно бегали вверх и вниз по лестницам); мистер Фарфрэ сказал ей, что это мотив песни «Мисс Мак-Лиод из Эйра», очень популярной на его родине.

Вскоре танец окончился, и девушка посмотрела на Хенчарда, ожидая от него похвалы, но не дождалась. Он как будто не видел ее.

— Слушайте, Фарфрэ, — сказал Хенчард с таким видом, словно мысли его были где-то далеко, — завтра я сам поеду на ярмарку в Порт-Брэди. А вы оставайтесь, уложите свой костюм в сундук и дайте ногам отдых после этих ваших безумств. — Он вперил в Доналда враждебный взгляд, хотя начал говорить с улыбкой.

К ним присоединились другие горожане, и Доналд отошел в сторону.

— В чем дело, Хенчард? — спросил член совета Таббер и ткнул пальцем в мэра, словно пробуя сыр. — Нажили себе супротивника, да? «Джек не хуже своего хозяина», а? Оттер вас на задний план, так, что ли?

— Видите ли, мистер Хенчард, — вторил другой доброжелательный друг, юрист, — ваш промах в том, что вы забрались на какой-то пустырь да еще так далеко. Надо бы вам взять с него пример и организовать ваши спортивные развлечения в таком вот укрытом месте, как это. Но вы об этом не подумали, а он подумал, и тут-то он вас и переплюнул.

— Скоро он вас оседлает и все заберет в свои руки, — подлил масла в огонь остряк мистер Таббер.

— Нет, — хмуро возразил Хенчард. — Этого не будет, потому что скоро он со мной расстанется.

Он взглянул на Доналда, который снова подошел к ним.

— Срок службы мистера Фарфрэ в качестве моего управляющего близится к концу… правда, Фарфрэ?

Молодой человек теперь научился читать по складкам и морщинам на резких чертах Хенчарда как по-писаному; он спокойно ответил утвердительно, а когда потом люди с сожалением спрашивали, почему все так случилось, он просто отвечал, что мистер Хенчард больше не нуждается в его услугах.

Хенчард пошел домой, видимо удовлетворенный. Но утром его зависть испарилась, и сердце у него упало при мысли о том, что он сказал и сделал вчера. Он расстроился еще больше, когда понял, что на сей раз Фарфрэ твердо решил поймать его на слове.

По виду Хенчарда Элизабет-Джейн догадалась, что, согласившись принять участие в танцах, она сделала какую-то ошибку. В простоте душевной она не понимала, какую именно, пока одна малознакомая женщина не объяснила ей этого. Оказывается, ей, как падчерице мэра, неприлично было плясать в таком разношерстном обществе, какое толпилось в танцевальном павильоне.

Уши, щеки и подбородок Элизабет запылали, точно рдеющие угли: она подумала о том, что ее склонности, видно, не достойны ее общественного положения и навлекут на нее позор.

Она почувствовала себя очень несчастной и стала искать глазами мать, но миссис Хенчард, которая меньше самой Элизабет-Джейн понимала, что прилично, а что неприлично, уже ушла, предоставив дочери вернуться домой, когда ей захочется. Девушка вошла в одну из тех старых, темных, густых аллей, которые походили на своды, воздвигнутые из живых деревьев, и окаймляли город; тут она остановилась в задумчивости.

Через несколько минут за нею последовал мужчина; он сразу узнал ее, так как на ее лицо падал свет из шатра. Это был Фарфрэ, ушедший оттуда после беседы с Хенчардом, из которой он узнал о своем увольнении.

— Это вы, мисс Ньюсон?.. А я вас всюду искал! — сказал он, преодолевая чувство грусти, навеянное на него разрывом с хозяином. — Можно мне проводить вас до угла?

У девушки мелькнула мысль, что это, чего доброго, тоже неприлично, но она не стала возражать. Они пошли вместе сначала по Западной аллее, потом по Крикетной, и наконец Фарфрэ нарушил Молчание:

— Похоже на то, что я скоро отсюда уеду.

— Почему? — нерешительно спросила Элизабет-Джейн.

— Да… так просто, по деловым причинам… только и всего. Но не будем об этом говорить… все к лучшему. А я надеялся потанцевать с вами еще разок.

Она сказала, что не умеет танцевать… как следует.