Подойдя к могиле матери, она увидела на усыпанной гравием дорожке одинокую женщину в темном платье. Женщина тоже читала, но не книгу, — ее привлекла надпись на могильном камне миссис Хенчард. Она носила траур, как и Элизабет-Джейн, была примерно такого же роста и в том же возрасте и вообще могла бы сойти за ее двойника, если бы не была гораздо лучше одета. Элизабет-Джейн обычно почти не обращала внимания на одежду людей, разве что случайно, но элегантная внешность этой дамы задержала на себе ее взгляд. Двигалась дама плавно — и не только потому, что, видимо, старалась избегать угловатых движений, но такова уж была ее природа. Для Элизабет это было настоящим откровением: девушка и не подозревала, что люди могут довести свою внешность до такой степени совершенства. Ей почудилось, будто она сама на мгновение лишилась всей своей свежести и грации только потому, что очутилась рядом с такой женщиной. А ведь Элизабет теперь можно было назвать красивой, тогда как молодую даму только хорошенькой.

Будь Элизабет-Джейн завистливой, она могла бы возненавидеть эту женщину; но этого не случилось: она смотрела на незнакомку с искренним восторгом. Девушка спрашивала себя, откуда приехала эта дама. У большинства местных жительниц походка была тяжелая, деловитая, свойственная добродетельной обыденности; одевались они или просто или безвкусно, и уже одно это могло бы служить убедительным доказательством того, что дама — не уроженка Кестербриджа; к тому же у нее в руках была книга, похожая с виду на путеводитель.

Незнакомка вскоре отошла от надгробного камня миссис Хенчард и скрылась за углом ограды. Элизабет подошла к могиле; близ нее на дорожке четко отпечатались два следа, и это означало, что дама простояла здесь долго. Девушка вернулась домой, раздумывая обо всем, что видела, так же, как могла бы думать о радуге или северном сиянии, о редкой бабочке или камее.

Если за пределами дома ей посчастливилось увидеть нечто интересное, то дома ей предстоял тяжелый день. Кончался двухлетний срок службы Хенчарда на посту мэра, и ему дали понять, что его уже не включат в список олдерменов, тогда как Фарфрэ, вероятно, войдет в состав городского совета. Поэтому Хенчарда еще сильнее грызла и отравляла мысль о том, что Элизабет подавала на стол в том городе, где он был мэром. Он лично навел справки и теперь уже знал, что она так унизила себя, прислуживая Доналду Фарфрэ, этому вероломному выскочке. И хотя миссис Стэннидж, видимо, не придавала значения этому случаю, ибо весельчаки в «Трех моряках» давно уже обсудили его со всех сторон, но Хенчард был так высокомерен, что проступок девушки — незначительный и вызванный бережливостью — представлялся ему чуть ли не катастрофой, подорвавшей его общественное положение.

С того вечера, как вернулась его жена со своей дочерью, в воздухе словно повеяло таким ветром, от которого счастье ему изменило. Памятный обед с друзьями в «Королевском гербе» оказался Аустерлицем Хенчарда; правда, у него с тех пор не раз бывали удачи, однако он уже перестал идти в гору. Он знал, что не быть ему в числе олдерменов, этих пэров буржуазии, и мысль о том, что так получилось, терзала его сердце.

— Ну, где же ты была? — небрежно спросил он падчерицу.

— Я гуляла по аллеям и на кладбище, отец, и очень уморилась.

Она хлопнула себя по губам, но — поздно.

Этого было достаточно, чтобы взбесить Хенчарда, особенно после неприятностей, пережитых им в тот день.

— Не смей так говорить! — загремел он. — «Уморилась»! Хороша, нечего сказать! Можно подумать, что ты батрачка на ферме! То я узнаю, что ты прислуживаешь в харчевнях. То слышу, что ты говоришь, как неотесанная деревенщина. Если так будет продолжаться, не жить нам с тобой в одном доме!

После этого заснуть с приятными мыслями можно было, только вспоминая о даме на кладбище и надеясь на новую встречу с ней.

Между тем, Хенчард долго не ложился спать и думал о том, как глупо и ревниво он поступил, запретив Фарфрэ ухаживать за девушкой, которая оказалась чужой ему, Хенчарду: ведь если бы он позволил им сблизиться, она теперь не была бы для него обузой. Он вдруг вскочил и, подойдя к письменному столу, сказал себе с удовлетворением:

«Ну, он, конечно, подумает, что я предлагаю ему мир и приданое — ему и в голову не придет, что я просто не хочу держать ее у себя в доме и никакого приданого не дам!»

И он написал следующее письмо:

«Мистеру Фарфрэ.

Сэр, по зрелом размышлении я решил не препятствовать Вашему ухаживанию за Элизабет-Джейн, если она Вам нравится. Я поэтому снимаю свой запрет, но требую, чтобы все происходило за пределами моего дома.

Уважающий Вас М. Хенчард».

На следующий день погода была довольно хорошая, и Элизабет-Джейн снова пошла на кладбище, но пока она искала глазами даму, она вдруг увидела Доналда Фарфрэ, проходившего за воротами, и взволновалась. Он на мгновение оторвал глаза от записной книжки, в которой, видимо, что-то подсчитывал на ходу, но заметил он девушку или нет, — он не обратил на нее внимания и скрылся из виду.

Чрезмерно подавленная сознанием своей никчемности, она подумала, что он, вероятно, презирает ее, и, окончательно упав духом, присела на скамью. Она предалась мучительным мыслям о своем положении и невольно проговорила громко:

— Ах, лучше бы мне умереть вместе с милой моей мамой!

За скамьей у ограды была протоптана тропинка, и люди иногда ходили по ней, а не по дорожке, усыпанной гравием. Кто-то задел за скамью; девушка оглянулась и увидела, что над нею склонилось лицо, закрытое вуалью; однако его можно было узнать — это было лицо молодой женщины, которая приходила сюда вчера.

Элизабет-Джейн на минуту смутилась, поняв, что ее слова подслушали, но к ее смущению примешивалась радость.

— Да, я слышала ваши слова, — оживленно проговорила дама в ответ на ее взгляд. — Что случилось?

— Я не… я не могу сказать вам, — пролепетала Элизабет, закрыв лицо рукой, чтобы скрыть румянец, вспыхнувший на щеках.

Несколько секунд обе не двигались и не произносили ни слова, но вот девушка почувствовала, что дама села рядом с ней.

— Я угадываю, что с вами, — сказала дама. — Здесь покоится ваша мать. — Она показала рукой на могильный камень.

Элизабет взглянула на нее, спрашивая себя, можно ли говорить с нею откровенно. Дама смотрела на нее с таким сочувствием, с таким волнением, что девушка решила довериться ей.

— Да, моя мать, — подтвердила она. — Мой единственный друг.

— Но ваш отец, мистер Хенчард, он ведь жив?

— Да, он жив, — сказала Элизабет-Джейн.

— Он дурно обращается с вами?

— Я не хочу жаловаться на него.

— У вас испортились отношения?

— Немного.

— Может быть, в этом были виноваты вы сами? — предположила незнакомка.

— Да… во многом виновата я, — вздохнула кроткая Элизабет. — Однажды я сама вымела угли, хотя это дело горничной, в другой раз я сказала, что «уморилась», а он рассердился на меня.

Этот ответ, видимо, возбудил в молодой женщине теплое чувство к Элизабет.

— А знаете, каким он мне представляется, судя по вашим словам? — спросила она сердечным тоном. — Мне кажется, он человек горячий… немного горделивый… может быть, тщеславный; но неплохой.

Странно, что она старалась найти оправдание Хенчарду и в то же время держала сторону Элизабет.

— О нет, конечно, он неплохой, — честно согласилась девушка. — И он даже не обижал меня до самого последнего времени, пока не умерла мама. Но теперь выносить его обращение очень трудно. Все это, вероятно, из-за моих недостатков, а мои недостатки объясняются моим прошлым.

— Расскажите о вашей жизни.

Элизабет-Джейн грустно посмотрела на собеседницу. Заметив, что та смотрит на нее, девушка опустила глаза, но тут же невольно подняла их снова.

— Жизнь у меня была невеселая и неинтересная, — сказала она. — Но все-таки я могу рассказать вам о ней, если вы действительно этого хотите.