В 23 часа мы прекращаем жечь костер. У Чухновского, по нашим предположениям, уже иссяк запас бензина. Или он нашел место для посадки у одного из Семи Островов, или…

Строить предположения на тему об этом «или» мы имеем возможность неопределенно долгое время. Понурые, как еще ни разу за все плавание, мы разбредаемся по своим каютам. Усталость валит с ног. Но разве возможно сейчас заснуть, когда голова налита печальными вариантами второго этого «или».

В лазарете непривычно тихо. Обычные посетители чаепития Анатоликуса разговаривают шопотом. Анатоликус молча варит свой грог. Сегодня, по его мнению, нельзя не выпить чашку чая по случаю грустного событияисчезновения Чухновского.

Мне смертельно хочется есть. Анатоликус выкладывает на стол скопившиеся за трое суток вынужденной диэты консервы. Здесь и костистые бычки, и пресный судак, и вновь появившаяся белуга в томате. Пока Анатоликус готовит обед, я на минутку… всего на одну минутку после 72-часовой непрерывной работы залезаю на койку и засыпаю мгновенно, как убитый.

"Боцман" Южин, ушедший к начальнику экспедиции с самым похоронным видом, возвращается оттуда с лицом именинника. В его руках желтые бланки входящих радиограмм. Все устремляются к Южину. Торжественно, как евангелие, читает он радиограмму, семь часов назад полученную от Чухновского:

"Карта № 303. Мальмгрен обнаружен на широте восемьдесят градусов сорок две минуты. Долгота двадцать пять градусов сорок пять минут. На небольшом высоком остроконечном торосе между весьма разреженным льдом двое стояли с флагами, третий лежал навзничь. Сделали над ними пять кругов".

Далее подробно о благоприятном состоянии льдов и, наконец, о посадке:

"Виден был только Вреде. Выбора посадки не было. Сели на торосистое поле в миле от берега, на который ходим. Сели на зюд-зюд-вест от Кап-Вреде или Кап-Платена. Туман мешает точно определиться. В конце пробега снесло шасси. Сломаны два винта. Самолет годен только под морское шасси. Все здоровы. Запасы продовольствия на две недели. Считаю необходимым «Красину» срочно итти спасать Мальмгрена.

Чухновский".

Неужели Мальмгрен? Тот самый Мальмгрен, который, по всем наиболее оптимистическим предположениям, давно погиб во льдах. А, может быть, Чухновский ошибся? Может быть, речь идет об Амундсене со спутниками?

Но сомнения должны скоро разрешиться. Чухновский сообщает, что на нашем пути- пространства битого льда и даже промежутки чистой воды.

Первые пять часов хода мы довольно резво пробиваемся сквозь торосистый лед, в котором чернеют большие трещины и разводья. Если пойдет так и дальше, мы еще сегодня должны добраться до точки, указанной Чухновским. Но к пятнадцати часам дня наша резвость кончается. Тяжелые паки преграждают нам путь, и ход заметно падает. Снова начинается упорная битва со льдами.

Правда, толщина отдельных льдин не превышает двух метров, но вследствие большой их плотности, нагромождений и отсутствия трещин мы продвигаемся вперед с напряжением. Скорость нашего движения не превышает одного-двух корпусов в час, иногда корабль вовсе замирает на несколько минут. Весь корпус дергается от ударов по льду, винты молотят по глыбам.

Серая треуголка острова Карла XII почти не растет перед нами. Все, кто свободен, — на верхней палубе. Десятки биноклей устремлены на линию, соединяющую остров Карла XII с островом Брок. Там- обнаруженные Чухновским люди.

Снова зашуршали льды вокруг нас, снова задергался корпус. «Красин» возобновил свое движение к острову Карла. К часу 12 июля у нас на траверзе вырастают серые скалы Карла XII. Беспрестанно ревя гудком и сиреной, мы ложимся на ост и обходим остров Карла XII с юга, держа курс как раз на середину прямой, соединяющей острова Карла XII и Брок.

Глаза начинают гореть от непрестанного глядения в бинокль, но никто не желает уходить с верхнего мостика. Перед воспаленными взорами один за другим вырастают с обоих бортов остроконечные торосы и люди, по три человека на каждом, чернеют со всех сторон. Мы настолько привыкли теперь видеть перед собой миражи, что не верим своим глазам. Когда перед кем-нибудь появляется пресловутый торос, и люди с него начинают махать нам руками, видящий опускает бинокль, протирает глаза и снова наводит бинокль на ту же точку. Люди продолжают оставаться на месте, отчаянно призывая руками на помощь. Невольно вырывается крик:

— Вон, вон группа! Я ее вижу.

После того, как видящего группу заставляют перевести бинокль в противоположную сторону и также внимательно вглядеться в новую точку, он снова начинает видеть острый торос и сигнализирующих с него людей. Этот общий психоз доводит меня до того, что ухожу в лазарет.

Вахтенный начальник Борис Михайлович Бачманов ушел спать с совершенно красными, воспаленными глазами. Его место заступает массивный Август Дитрихович Брейнкопф- "Большой Август". Значит- четыре часа.

Август Дитрихович, заразившись общей горячкой искания, подходит к правому борту и солидно подносит к глазам бинокль. С этой минуты его массивная фигура не покидает нижнего мостика, где тишина только изредка нарушается поскрипыванием штурвала. За спиною у Брейнкопфа- на штурвалестарший рулевой Салин. Его черные от предохранительных очков глазницы неподвижно уставлены вперед. Точно он направляет корабль не по чуткой картушке компаса, а держит курс на одному ему видимую точку, притягивающую его к себе в этом безгоризонтном пейзаже ледяных полей.

Так проходит час. А впереди ничего нет. Закрадываются сомнения, верно ли было указание Чухновского? Не ошибся ли Алексеев в определении места виденной группы? Мы почти вплотную добрались до указанной точки, а горизонт по-прежнему загроможден сплошными торосами, на которых не видно никаких признаков человека. Впрочем, как должен выглядеть человек в этих льдах? Никто из нас никогда в жизни не видел людей, затерянных в подобной пустыне.

Брейнкопф спокойно стоит с биноклем, покоящимся на его широкой груди. По обыкновению медленно поднимает он руку к черному цейссу, солидно подносит к глазам рогатые трубки. На минуту от отводит бинокль, всматривается в горизонт невооруженным глазом, затем снова подносит цейсс к глазам. Через минуту, не опуская бинокля, он меланхолически произносит:

— Мне кажется, я вижу людей.

В направлении его пальца я впиваюсь своим двенадцатикратным биноклем, пожертвованным мне на бедность из штурманских резервов Юрием Константиновичем. Хотя в нем двенадцать крат, но он отменно плох. От старости его линзы помутнели, как глаза моряка, всю жизнь глядевшего на море против соленого ветра. Какие-то неясные очертания острых белых вершин маячат в круглых окулярах, и я не решаюсь принять за человека черную черточку, что торчит над одной из вершин. Слишком она непохожа на воображаемого мной Амундсена. Слишком неясны ее очертания по сравнению с миражами, десятки которых я видел сегодня.

Но Брейнкопф говорит:

— Да, это человек.

И именно потому, что сказал это Август Дитрихович, сказал это так же спокойно и флегматично, как обыденное вахтенное распоряжение, ему невозможно не поверить. Обернувшись к открытому окну рулевого, он спокойно приказывает:

— 12 градусов вправо.

И так же спокойно, точно дело идет не о цели всей экспедиции, а о том, чтобы обойти очередную встречную льдину, рулевой Салин налегает на штурвал. Не спеша поворачивается резное колесо, и послушная курсовая черта подходит к новому румбу картушки. Картушка долго колеблется, прежде чем застыть против жирной курсовой черты. Наконец, колебания затихают, и Салин, оторвавший черные глазницы от сверкающего медью компаса, бросает в окно:

— На румбе.

Сличив положение по верхнему компасу, Брейнкопф подтверждает:

— Так держать.

— Есть так держать.