Предоставленные сами себе мы долго топтались на месте. Жутко болела голова. Сон улетучился, Старобок умел взбодрить.

— Айда в трактир, — предложил Евсей, — у меня гривенник за подкладку завалился, хоть рассолом утешимся.

На том и порешили. Кузьмич на послед показал кулак и поторопился закрыть ворота. Темница осталась позади, кривой переулок вывел на базарную площадь. Товарки разбрелись по домам, подсчитывать при свечах дневную прибыль. Мы шли в гордом одиночестве, сбоку мелькнула длинная тень и растворилась среди пустых прилавков.

За углом яркие огни. Мой взгляд задерживается на вывеске — "Собачья радость". Название многообещающее. Дверь трактира распахнута, внутри слышен смех, разухабисто наяривает гармонь, чей-то сиплый голос выводит:

— Старобок — отец родной,

Отпусти скорей домой.

Милка спрятала портки,

Не пойду я в штрафники!

Одно из двух: либо в княжестве царит полнейшая демократия и свобода слова, либо певец болен извращенной формой садомазохизма. Хотя весьма возможно — первое и породило второе.

Неприятности начались сразу. На крыльцо выскочил человек в белом переднике поверх рубахи.

— Евсея пущать не велено!

— Это еще почему?

— А кто стекла побил? Две лавки сломал, одну об хозяйскую голову. Посуды набил на полтора рубля. Только через мой труп!

Фраер засучил рукава.

— Не хотел руки марать, но чувствую, придется. И че я вас не поджег тогда? Отсидел бы уж сразу за все…

— Погодь, — вмешался Васька, — ща я из него подарок господину Гансу сделаю. Пущай на калеке порошки испытывает, прежде чем князя лечить.

На шум выскочил владелец заведения. На лбу пластырь крест-накрест, в руке черпак. Что за нравы, голова и так словно чужая, а тут еще половником норовят заехать.

Не спорю. Истина в любом споре познается гораздо быстрей, если на помощь ораторскому искусству приходят кулаки. Хоть это и проверенный факт, но я все же сторонник дипломатии. Лысый череп хозяина производил впечатление. Если за лобовой костью скрывается не только кассовый аппарат, есть шанс разойтись полюбовно.

— Уважаемый, по что такая немилость?

Трактирщик сверлил меня взглядом.

— А вы тоже с ним, господин хороший? Не пущу! Лучше сразу умереть. Все одно, гулять зачнете — разорение мне и погибель.

Я подошел ближе.

— Зачем так грустно? Мы ж не звери, частную собственность уважаем. Малый и средний бизнес завсегда опора и надежа государства. А Евсей свое получил, отстрадал — на воде, хлебе и спирте. Муки небывалые претерпел, смерть лютую чуть не принял. Через те страдания душевные и телесные Фраером стал. Чего воду мутить. Кто старое помянет, тому глаз долой.

Стоявший рядом официант закрыл глаза и бросился прочь. На наше счастье, а может и на своё, хозяин трактира оказался более рассудительным человеком:

— Вы считаете — он осознал? — Черпак уперся в грудь Евсея. — По мне, так горбатого только могила…

— Зря вы так. Человек на путь исправления встал, примеривает на себя идеалы блатной жизни. Скажи, Евсей.

— Это… Как… — все еще сжимая кулаки, замямлил Фраер. — Ну, если Пахан говорит, стало быть, так оно и есть, если конечно…

— Без "если"! — отрезал я.

— Что делается-то, а! — Прослезился частный предприниматель. — Входите коли так. Но если опять лавкой, да по голове!

— Господь с вами, — ответил я. — Если столкуемся, так еще и защитой станем. Что у вас тут за "крыша"?

— Так известное дело — тёс под черепицей.

Я взял трактирщика под руку.

— Пойдемте, господин директор, в ногах правды нет…

Стол накрыли в дальнем углу. Угощение чисто символическое, много ли на гривенник разгуляешься. Полбанки огуречного рассола, краюха ржаного хлеба, две луковицы — вот и вся закуска.

Не внял моим словам хозяин заведения, деловое предложение о сотрудничестве тактично отклонил. Не применять же к нему, в самом деле, тактику убеждения "братков" моего мира. Пахан-то я липовый, отродясь на чужое добро не зарился. Воспитание не то.

Народ в трактире подобрался разношерстный, большей частью крестьяне с окрестных деревень. В центре три господина с дамами, рядом иностранец. У окна пятеро стрельцов коротают свободное от службы время за бутылкой вина. Шалит и рыдает гармонь, снуют меж столов официанты. Одним словом — веселуха!

И вдруг все смолкло. Оборвалась на полуслове песня, забился под стол иностранец. Подвыпившие стрельцы схватились с захмелевшими мужиками.

Летят в стену тарелки. Самый бойкий крестьянин схватился за лавку, хозяин трактира за сердце. Поднялась с пола пыль, готовясь взмыть под потолок. Подскочили кореша, горя желанием принять участье в общем веселье, причем, что удивительно — без разницы, на чьей стороне.

— Разнять! Всех успокоить! Взыскать за посуду! Желательно аккуратно и по возможности вежливо, — приказал я.

— Зачем? — удивился Евсей. — Отдыхают люди, чего мешать-то!

— Ты блатной или кто?

— Понял. Шестерки и Подельник, за мной!

Словно ледокол льдину рассекла моя гвардия противников. Особо прытким братья Лабудько попортили наружность. Помня наказ, Ванька подскочил к стрельцу, сползающему по стенке, усадил на место и вежливо поинтересовался:

— Не ушибся, милок?

Выправляя свернутый нос, служивый от ответа воздержался. Порядок был восстановлен в рекордно короткие сроки. Лишь самый буйный из крестьян вцепился в Евсея.

— Ты кто такой!

— Фраер!

— Докажи!

— Ща как тресну!

Инцидент был исчерпан. Стрельцы сели за стол к мужикам пить мировую. Снова зашлась в истоме гармонь, трактирщик цвел, как одуванчик на болоте.

За нашим столом вмиг поменяли скатерть и угощение. Появились блинчики с икрой, свиной окорок в грибном соусе, запотевший графинчик с водкой и многое другое. Мои миротворцы были поражены.

— Вот это да! — Восхищался Федька. — Скажи кому — не поверят. Сначала за деньги пускать не хотели, теперь бесплатно потчуют.

— Дел-то, — соглашался Васька, — две сломанных челюсти и один нос, а такая халява! Эдак каждый день можно.

— Главное, чтоб по понятиям было, — кивал Евсей.

А по залу, от стола к столу, шепоток:

— Смотри, блатные вечерять изволят…

— А кто это?

— Которые за правду-матку, за справедливость…

— Да с такими рожами, ты глянь, только путников на большой дороге грабить.

— Не скажи. А вон тот плюгавенький у них за старшего. Паханом кличут…

Отужинали на славу. Поправили здоровье водочкой, но в меру, дабы не ронять престиж. Вежливо раскланялись с хозяином. Трактирщик лично проводил до порога, просил не забывать.

— Чего уж, — кивнул Евсей, — зови, ежели что. Был бы человек хороший, а кулак найдется.

Сытые и счастливые мы направились в сторону городских ворот. Здешний воздух пьянил больше водки. От каждого палисадника, от земли и даже неба, исходил неповторимый запах свежести. На этой земле можно только жить, для смерти она непригодна.

На перекрестке пришлось остановиться. Дорогу перегородили несколько пролеток на рессорном ходе. Бьют копытами лошади, щерят зубы возницы. Евсей напрягся и сжал кулаки.

— Прощайте, братцы. По мою душу. И как выследили, никто ж не знал…

Мне вспомнилась тощая тень, нырнувшая под прилавок на базаре. Дьяк расстарался, больше некому. Я развернулся и встал рядом.

— Не дрейфь, Фраер! Кореша своих не бросают!

— А то! — Рявкнули Ванька с Васькой, засучивая рукава.

— Врагу не сдается наш гордый "Варяг"! Пощады никто не желает! — Заглушая ржание лошадей, орал Федька.

Половина возниц держат в руках палки, у остальных хлысты. По трое на брата. Эх, хороша блатная жизнь, жаль короткая…

— Эй, паря, уж не тебя ли Паханом кличут? — поинтересовался кто-то из извозчиков.

— Мужики, да это ж те самые блатные и есть, про которых Кузьмич сказывал! — Опознал нас другой.

Толпа зароптала.

— Да ну их, с имя свяжись, себе дороже, — произнес сутулый мужик и выкинул дубину. — Вы как хотите, а я поехал. Тумаки Евсеевские сошли почти…

Следом за ним разъехались остальные. Только один, последний, метался меж двух лошадей, запутавшись в узде.

— А я чего, — суетился он, — может подвести кого надо? Так я мигом, с ветерком, при всем нашем уважении.

Только диву можно даваться, с какой быстротой разносятся слухи по княжеству. Ведь ни радио, ни телевидения, когда успели? Пошла молва гулять — не остановишь.

Отпускать Евсея одного было опасно. Мало ли. Посовещались и решили — братья отправляются домой на пролетке, Федор заночует у зазнобы, дом будущей тещи в двух шагах, ну а я пригляжу за Фраером.

В родительский дом Евсей идти отказался. Потащил меня через весь город в избушку бабки.

— Отцу едино, Фраер я или лох, так приласкает — свету белому не возрадуешься.

Старая ведьма ни о чем не спрашивая, постелила на русской печи. Евсей, уставший от волнений беспокойного дня, отвернулся к стене и сразу засопел. Выждав, я осторожно соскользнул вниз. Нашарил одежонку и на ощупь стал красться к двери.

В темнице я раз тридцать пытался заставить заклятье работать. Бесполезно. Оставался последний шанс, добраться до яблони в саду старосты, где меня повязал Лабудько. Вдруг сотворится чудо.

— Не ходил бы ты никуда, — ласково попросила ведьма. — Чего ноги зря топтать.

Наверно я и ожидал чего-то такого, поэтому ответил сразу, без заминки:

— Отпусти меня, бабушка.

— Чую в тебе силу большую, но понять не могу. Росточком вроде и не обижен, да не богатырь. И кулаки той крепости, что у наших парней не имеют. Тоску еще в тебе чую, гложет она тебе. Эта зараза почище всякой хвори будет, как пристанет к человеку, так считай, пропал. Гони ее. Живи настоящим, не думай ни о будущем, ни о прошлом. А коль собрался — ступай. Только не через городские ворота, они уж закрыты, стража не выпустит. За моим огородом в стене лаз. Дойдешь до ручья и вдоль бережка, его держись. Звуков ночных не бойся, то птица, нечисть давно извели.

Не простившись, не сказав спасибо, я бросился бежать. Сердце бешено колотится, что-то давит его внутри.