Это письмо, как и стихотворение «Бородинская годовщина», хорошо известно. Куда менее известно письмо Жуковского своему ученику, 21-летнему наследнику престола великому князю Александру Николаевичу. В нем — другая сторона торжества…

После торжественной части и парада, прямо на поле, под специальными шатрами, государь дал обед, но приглашены на него были далеко не все ветераны Бородина. Сколько еще раз в русской истории повторится эта стыдная и горестная ситуация! — но рядом с «первыми лицами» уже не будет такого совестного камертона, как Жуковский.

«…Израненные, безрукие и безногие, иные покрытые лохмотьями бедности, Бородинские инвалиды, которые сидели на подножии памятника или, положив подле себя свои костыли, отдыхали на гробе Багратиона. Некоторые бедняки притащились издалека: кто пешком, кто на телеге, чтобы увидеть царя на своем празднике Бородинского боя. Признаюсь вам, мне было жестоко больно, что ни одного из этих главных героев дня я после не встретил за нашим обедом. Они, почетные гости этого пира, были забыты, воротятся с горем на душе восвояси, и что скажет каждый в стороне о сделанном им приеме, они, которые надеялись принести в свои бедные дома воспоминание сладкое, богатый запас для рассказов, и детям, и внукам?..

Делайте из письма моего, что хотите: если найдете нужным, покажите его государю императору. Я знаю, что он, хотя бы и не согласен со мною, одобрит тот язык, которым говорю с вами…»^[76]

Ранним утром 6 июня 1812 года — за шесть дней до объявления Наполеоном войны — фельдъегерь доставил в Дерптский университет секретный пакет. В пакете было письмо Барклая де Толли с «высочайшим повелением» снарядить и отправить в Вильну, в Главную квартиру Первой Западной армии, профессоров Андрея Сергеевича Кайсарова и Фридриха Эбергарда (Федора Эдуардовича) Рамбаха. Профессора должны были привезти с собой два многопудовых типографских стана для русской и немецкой печати, а также двух переводчиков, четырех наборщиков и четырех печатников.

В университете все недоумевали, а Кайсаров и Рамбах только заговорщицки переглядывались. Было похоже, что для профессоров ничего загадочного в полученном приказе не было.

Буквально через три дня оборудование собрали и уложили на подводах. Рамбаху, как человеку, имевшему в Дерпте безупречную репутацию, удалось подобрать наборщиков и печатников — самых надежных, работящих и немногословных.

Утром 9 июня Кайсаров призвал слугу Никиту, и они быстро увязали стопки заранее отобранных французских, немецких и итальянских книг. Когда все необходимые словари и справочники уложили в карету, Андрей Сергеевич и Никита присели на дорогу, потом перекрестились на иконы.

Обоз тронулся в путь. Давно Никита не видел своего барина таким взъерошенным, нетерпеливым и в то же время — абсолютно счастливым.

Но зачем же штабу русских войск так срочно понадобились ученые, один из которых преподавал курс «Древняя русская история в памятниках языка», а другой — философию и камеральные науки^[77]? До славянских ли древностей и тонкостей финансового учета было тогда Барклаю де Толли, когда по ночам на той стороне Немана нахально горели сотни костров готовых к вторжению наполеоновских войск? Почему вдруг о вольнодумце Кайсарове, защитившем в Геттингене докторскую диссертацию под крамольным названием «Об освобождении крепостных в России», вспомнил Александр I? И не просто вспомнил, а дал ему особые полномочия в самом сердце русской армии!

Все началось за несколько недель до войны, когда Андрей Кайсаров вместе со своим коллегой и другом Федором Рамбахом предложил императору в случае начала боевых действий создать при армии походную типографию. Ведь в ту пору Россия почти ничего не могла противопоставить пропаганде Наполеона. Редкие царские манифесты и рескрипты были трудны для восприятия и далеки от оперативности.

В своем проекте ученые писали: «Часто один печатный листок со стороны неприятеля наносит больше вреда, нежели сколько блистательная победа может принести нам пользы. Часто он действует больше, нежели несколько полков… Русским воинам не нужно самодовольство, но весьма было бы полезно, если б славные их дела не оставались неизвестными, как в их отечестве, так и вне оного. Великодушный подвиг какого-нибудь храброго, обнародованный тотчас во всей армии, побудил бы тысячи к подражанию…»^[78]

Новизна и смелость проекта Кайсарова и Рамбаха состояли в том, чтобы посредством типографии растолковывать суть событий не только своим солдатам и офицерам, но и обратить силу слова на противника. Прежде всего на тех европейцев, кто оказался в России по воле роковых обстоятельств.

Федор Глинка, вспоминая про лето 1812 года, писал: «Неаполь, Италия и Польша очутились среди России! Люди, которых колыбель освещалась заревом Везувия… люди с берегов Вислы, Варты и Немана шли, тянулись по нашей столбовой дороге в Москву, ночевали в наших русских избах…»^[79]

Александр I поддержал идею и 5 июня приказал развернуть походную типографию, а ее начальником поставить 29-летнего Андрея Сергеевича Кайсарова. Так первый в России филолог-славист, поэт и переводчик стал голосом русской армии. Его «Известия из армии» отличались прекрасным слогом и достоверностью, их перепечатывали и цитировали британские газеты. Листовки, написанные Кайсаровым, были убедительны и доходчивы, поскольку молодой профессор хорошо знал не только языки, но и особенности культуры тех народов, чьи войска влились в армаду Наполеона.

В отличие от графа Ростопчина, наводнившего Москву своими путаными и косноязычными афишками, Кайсаров не опускался в своих изданиях до оскорбительного поношения противника. Его листовки не проклинали, а увещевали.

Один из уроженцев Пиренеев писал в дневнике 19 июля 1812 года: «Находим по дороге множество печатных прокламаций, оставленных для нас русскими; переписываю несколько отрывков: „Итальянские солдаты! Вас заставляют сражаться с нами… Вспомните, что вы находитесь за 400 миль от своих подкреплений… Как добрые товарищи советуем вам возвратиться к себе…“»

Кайсаровскую газету «Россиянин» — ее, говоря современным языком, «пилотный» и единственный номер, выпущенный в свет 13 июля, — можно считать первым периодическим армейским изданием. Газета вызвала глухое раздражение у генералов прусской закваски — ее издатель обращался к читателю как к товарищу и брату, обещая ему говорить всю правду: «Мы надеемся заслужить доверие… и заверяем, что не будем скрывать и горестных происшествий, если им суждено будет произойти. Война не может быть без потерь. Гражданин должен знать положение вещей, чтобы он мог предпринять необходимые действия…»

Это удивительно, но опыт первой русской походной типографии без особых изменений применялся в армии вплоть до конца XX века. С 1980-х годов храню листовки-«молнии», подаренные мне моими друзьями, служившими в Афганистане. Это совершенно кайсаровские «летучие листки». Даже стиль их неуловимо напоминает стиль Андрея Сергеевича^[80]. К сожалению, в современной Российской армии система военной печати практически отсутствует.