Вот что вспоминала Екатерина Елагина (урожденная Мойер, дочь Маши Протасовой-Мойер): «Стали приводить в Орел партии пленных французов целыми толпами. Помещали их в холодных сараях, где они умирали тифом в огромном количестве. Они умирали с проклятиями и богохульствами на устах. В. И. Киреевский стал навещать, носить пищу, лекарства…»

Василий Иванович знал пять языков, и это очень помогло ему в общении с пленными (среди них были не только французы, но и немцы, итальянцы, голландцы). Киреевский, вспоминает Екатерина Елагина, «обращал их в христианскую веру, говорил им о будущей жизни, о Христе, молился за них. Он пожертвовал, то есть истратил для них все те деньги, которые собрал для себя и семьи своей в ожидании будущих бедствий. Говорят, что он истратил за то время 40 тысяч; заразился тифом, уже больной продолжал он дела милосердия и скончался в Орле…».

В круговерти тогдашней бедственной жизни подвижничество Василия Киреевского как-то быстро заслонилось в сознании современников другими событиями. Киреевский оказался забыт и в России, и во Франции, и, скорее всего, остался неизвестен потомкам тех, ради кого он пожертвовал своей жизнью, оставив сиротами троих маленьких детей… Но мне кажется, восстановить справедливость лучше поздно, чем никогда. Почему бы не назвать его именем детскую библиотеку в Орле (кстати, Василий Иванович был увлеченным библиофилом и, как вспоминали его родные, читал книги так, как это любят делать дети — лежа на полу). А быть может, и где-то во французской провинции люди, узнав о русском подвижнике, спасавшем от голода и болезней их воинственных предков, назвали бы именем Василия Киреевского мост, набережную или больницу?..

Конечно, наших барышень окружали в Орле не одни лишь праведники. В эпизодах Журнала появляются и совсем другие персонажи: непрошеные ухажеры, лукавые болтуны, откровенные паникеры. Стремясь произвести впечатление на юных собеседниц, они пугают их фантастическими слухами. То рассказывают о гибели в полном составе московской милиции, то о взятии Калуги, то о том, что часть русских аристократов перешла на службу к Наполеону.

Но, как бы ни были впечатлительны и напуганы сестры Протасовы, они не предаются унынию: деятельно помогают раненым, много и серьезно размышляют о происходящем, готовят себя к будущей мирной жизни — занимаются английским языком, рисованием, шитьем и музыкой…

Как хотелось бы сказать: да, мы — те же, так же любим, и так же дружим. Но, боюсь, мы уже потеряли что-то в пути. Наверное, мы слишком устали от «выживания», чтобы так цельно чувствовать, так щедро расточать себя в дружбе и любви, так соединять одно с другим.

«Подробный Журнал всех действий, движений и перемен, произошедших во время пребывания праведных Муратовских жителей…» начинается в пору, когда пыль от двигавшихся армий и беженских обозов стояла над русскими дорогами и застилала солнце. Обрываются записи в конце октября. За окнами начинается метель — зима в тот год пришла рано.

Итак, перелистаем этот трепетный документ от августа до октября.

Екатерина Афанасьевна Протасова:

1812-го года, 2 августа. Уехал наш добрый Жуковский. Да благословит Господь Бог путь и намерение его. В сборах своих он много мне показал истинной дружбы.

25-е <августа > получено письмо от Жуковского из деревни Перхуткиной. Он перешел пешком 28 верст, идет к Можайску. Он не поглядел ни на усталость, ни на все препятствия, написал ко мне.

Маша Протасова:

4 число <сентября>. Маменька решилась послать к Жуковскому, написали, поплакали довольно и отправили Фатея Ивановича, коего имя вечно будет славиться в пределах Муратовских, за скорую готовность ехать к доброму нашему Жуковскому, за преданность и храбрость. Потом друг Маменька вдруг непременно решилась ехать в Орел… Мы поехали в 12 часов, длинным обозом из восьми штук составленным. Всякую минуту оглядывалась, не едут ли за нами мародеры, но по счастию кроме телег со всякой всячиной, линеек, колок, ничего не видала.

Саша Протасова:

5 число. Пришел к нам г-н Немич и сказывал, что окаянный Бонапарте оставил Москву и пошел от нее прочь без сражения… После обеда Дуняша села рисовать подле окошка, я села подле нее.

Маша Протасова:

6 сентября. Нынешний день был очень богат приключениями… Приехала Смоленская губернаторша, которая в крайней нужде и даже долго была без квартиры. У нее три дочери, старшей 17 лет, при осаде Смоленска они были ранены, оттого что бомба влетела в дом их. Добрый наш Василий Иванович тотчас отправился отыскивать эту семью, и мы все в ожидании его возвращения оставшись одни, вышли на балкон. Не успели мы показаться, как вдруг увидели в доме Солового множество мужчин, прибежавших смотреть на нас. Разумеется, что нам это не очень понравилось, мы с преклоненными главами возвратились, сели под окно. В утешение начала Маменька бранить Солового, называть его не патриотом, дураком и говорить, что он только и умеет, что conter fleurettes aux dames^[47] и что Отечество защищать не хочет.

Василий Иванович возвратился; он сделал всевозможное добро смолянке этой… После обеда мы, три сестры, вздумали ехать к вечерне… Дорогой встретили мы множество незнакомых фигур, одна другой важнее. В переулке нашли мы двух мужчин, несущих узлы в руках. Мы начали смотреть их товары и знали, что это бедные жители Смоленска, их господа бежали и находятся теперь в крайности. Милый наш Киреевский пошел опять помогать…

Возвращаясь домой, нас нагнал Граф; Маменька позвала его пить к нам чай, и он явился. Мы с Сашей стояли на балконе. Его сиятельство явилось и начало нас осыпать комплиментами. Несмотря на сумерки, я покраснела, и в наказание так больно укусила язык себе, что мне после бедную девочку жаль стало…

Саша Протасова:

7 сентября. Г-н Немич сказал нам, что неприятели взяли Москву, что нас всех несносно огорчило, а у бедной Маменьки сделалась головная боль и она во время обеда уснула… Петрушенька наш очень кашляет. Василий Иванович поехал в аптеку, весь этот день было несносно грустно об Москве, и оттого, что Маменька была нездорова и наконец после многих трудов день кончился.

8 сентября — воскресенье. Маменька и мы все поехали к обедне, после служили молебен… Василий Иванович ходил к Панину, выехавшему из Москвы в тот самый ужасный день, и слышал от него подробности. Потом бегал смотреть пойманных французских разбойников, которых мужики переловили в Рославле и сюда привезли 40 человек. День весь прошел для всех нас самым грустным манером…

Маша Протасова:

9 сентября. Мы все утро провели в ожидании Плещеевых. Маменька кашляет и слаба чрезвычайно. Со всех сторон приносят беспрестанно разные вести, которые не дают ни минуты покою и Бог знает, что с нами будет, если это беспокойство продолжится… Этот день только для того написан, чтобы Саша могла описать следующий счастливый и никогда не забудется.

Саша Протасова:

10 сентября. Гр<аф> Чернышев поутру сам стряпал кушанье, Соловой его ел, и было много людей, которых рассказы нас очень огорчили, после обеда приехал князь Трубецкой и между многими ужасными новостями сказал нам, что Московская Милиция вся истреблена, что ни одного офицера не осталось, мы были совсем в отчаянии… но Бог, которого Милосердие всякую минуту нас чудесным манером показывает, хотел Маменьку утешить и вдруг наш добрый Жуковский явился из Армии курьером к Губернатору в 7 вечера, этот бесподобный вечер никогда не забудется, и 10 сентября надо так же праздновать, как 17 июля. Было очень много гостей. Все приходили его смотреть, он нас успокоил много на счет дурных слухов, которые у нас носились… Добрый наш друг Жуковский всякую минуту умеет показать свою дружбу. Бог ему заплатит. Он приехал к Губернатору, чтобы ему сказать, что сюда в Орел привезут 5 тысяч человек раненых, 30 будет стоять у Плещеевых в доме, и мы готовим для них корпию и бандажи.