Ори: «Чума!»

А людям воздух чист, прозрачен

(Чай, лаборант сошел с ума!).

С обмолвки началась религия.

Эпоха – с мига.

И микроусик гитлеризма

в быту подмигивал.

Микробрижжит, микрорадищев,

и микрогегель...

Мильон поэтов, не родившихся

от анти-бэби.

А в центре – как магнит двуполюскый,

иль нерв дрожит,

лежит личиночка двуполая,

в ней – Смертожизнь.

Аминь!

Жизнь для цыпленка, смерть – для скорлупки –

жизнь.

Дзинь!

Чьи очки под колесами хрупнули?!

Дзинь...

Жизнь

к волчонку бежит

в зубах с зайчихиной –

смертью?

Смерть

в ракетах лежит,

в которых гарантия жизни?

Жизнь

зародилась из бездн»

называемых смертью.

Смерть

нам приносит процесс,

называемый жизнью.

Дзинь...

Великий превратится в точку.

Искра – в зарю.

Кончины наши и источники

в микромиру.

Ты наравне с Первосоздателем

вступил в игру,

мой Доктор, бритый по-солдатски,

зло изменяющий к добру.

4

Какая мука – первый твой надрез

под экспериментальную вакцину

связисту, синеглазому, как сыну!..

А вдруг неуправляема болезнь?..

Имеем ли мы право вызвать смерть?

Вдруг микросмерть взорвется эпидемией?

А где-то под тобою Оппенгеймер

над атомом неловок, как медведь...

ЭПИЛОГ, в котором автор встречается с героем

ну, вот мы и повидались.

Кабинет рентгенолога – исповедальня.

Кто-то зябко за локоть меня пододвинул.

Я замер.

глядел сквозь меня

золотыми глазами.

Я узнал эти Очи,

человечество зрящие.

Что ты зришь во мне, Осень,

в жизни – нужной иль зряшной?

Где какие разрухи, полеты, пороки

и затоптанные болевые пороги?

Его – Время язвительно

изнутри оглашало собою.

Пусть мы скромны и бренны.

Но, как жемчуг усердный,

вызревает в нас Время,

как ребенок под сердцем.

И внезапно, как слон,

в нас проснется, дубася,

очарованный звон

Чрезвычайного Часа.

Час – что сверит грудклетку

с гласом неба и Леты,

Час набатом знобящим,

как «Не лепо ли бяше».

Час, как яблонный Спас

в августовских чертогах.

Станет планка для вас

подведенной чертою.

Вы с Россией одни.

Вы услали посредников.

Смерть – рожденью сродни.

В этом счастье последнее.

Тогда вздрогнувший Блок

возглашает:«Двенадцать».

Отрок сжался в прыжок

к амбразуре прижаться.

Для того я рожден

под хрустального синью,

чтоб транслировать звон

небосклонов России.

Да не минет нас чаша

Чрезвычайного Часа.

Портрет Плисецкой

* * *

В ее имени слышится плеск аплодисментов. Она рифмуется с плакучими лиственницами, с персидской сиренью, Елисейскими полями, с Пришествием. Есть полюса географические, температурные, магнитные. Плисецкая – полюс магии. Она ввинчивает зал в неистовую воронку своих тридцати двух фуэте, своего темперамента, ворожит, закручивает: не отпускает. Есть балерины тишины, балерины-снежины – они тают. Эта же какая-то адская искра. Она гибнет – полпланеты спалит! Даже тишина ее – бешеная, орущая тишина ожидания, активно напряженная тишина между молнией и громовым ударом. Плисецкая – Цветаева балета. Ее ритм крут, взрывен.

* * *

Жила-была девочка – Майя ли, Марина ли – не в этом суть. Диковатость ее с детства была пуглива и уже пугала. Проглядывалась сила предопределенности ее. Ее кормят манной кашей, молочной лапшой, до боли затягивают в косички, втискивают первые буквы в косые клетки; серебряная монетка, которой она играет, блеснув ребрышком, закатывается под пыльное брюхо буфета. А ее уже мучит дар ее – неясный самой себе, но нешуточный.

«Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший – сер!