Если б Тарасик мог прошагать через уснувший город и подойти к проходной будке дедушкиного завода, его не впустили бы туда. Вахтер сказал бы ему:

— Эй, пацан, давай уходи. Мало что дед, у всех деды! На завод без пропуска нельзя!

Но ведь мы-то можем взлететь к карнизу и заглянуть сквозь стекла дедушкиного завода!..

Это очень красивый завод. Он весь белый. Он выложен такими же кафельными плитами, которыми выкладывают ванные комнаты в новых домах.

Еще бы! Ведь он сам изготовляет эти плитки — не только белые, — голубые, розовые, оранжевые, сиреневые. Плитки в цветочках, плитки в клеточку. И такие, на которых нарисованы курица и цыплята. А есть и такие, на которых одни только ноги аиста. А на других только аистин хвост, а там — длинный нос и маленькая, будто капельная, головка. Если сложить — получится целый аист. Это плитки для детских садов. Но есть и другие — для новых станций метро. Они выпуклые, как пуговицы, и тоже разных цветов. Они бывают продолговатые, светлые, темные. А есть плитки — в них впаяны мыльницы. Есть другие — в них вделаны патроны для ламп. И чего только не придумают люди!

Так неужто такой завод пожалеет плиты для собственных цехов?

Плитки — белые, печи — черные на дедушкином заводе. Черные, длинные, похожие на тоннель. Так и называются: тоннельные печи.

Между тоннельных печей бежит коридор. Он бы тоже казался темным, но его освещают огненные глазки. В каждой печи — глазок. Каждая печь сливается со своей соседкой, как вагоны поезда. Да нет же — еще тесней. Глядит из каждой печки красный, огненный глаз.

Надо сказать по правде, огонь бывает не только красный, он желтый, оранжевый и соломенный — так говорят мастера завода. По цвету пламени старый мастер может определить, какая завтра будет погода. Вот чудеса! Если цвет у глазка бело-желтый — стало быть, будет дождь. Красный — солнце.

Завод стучит и грохочет, как все заводы на свете. Из стука, из клекота, из тьмы и света глядят не мигая огненные глазки. Они светятся ночью и днем. Утром и вечером. Они затеплились раз навсегда — и не гаснут и не погаснут. К печам ведут рельсы, по рельсам бегут вагонетки. В вагонетках капсюли — так называются большие огнеупорные ящики. В ящиках плитки. Их ставят в печь, и они бегут вдоль печи по конвейеру, чтобы закалиться и прокалиться. Бегут вдоль печей, а печи одна за другой набавляют жар.

И вот уж летят плиты по другому конвейеру. У конвейеров женщины, они проверяют каждую плитку, хоть белую, хоть голубую, а хоть с цыпленком или там с аистом.

Если плитка крошится, они не жалеют ее и выбрасывают. Значит, не крепкая, значит, не закалилась.

Неутомимо бежит конвейер. Утром, вечером, днем и ночью проверяют женщины прокаленные плитки.

А вот большой барабан. Это он только так называется барабаном — по-заводскому; на пионерский он не похож. Из барабана бежит струя, обливает плитки. Струя не какая-нибудь, а особенная, зовется эмаль. Бежит густая, чуть желтоватая. Но только огонь нам расскажет, какого цвета была эмаль. Лишь в огне она поведает о цветах, обо всех цветах радуги. И о тех цветах, что, может, не снились радуге. В первой печи розовеет плитка. Огонь крепчает — она краснеет. Огонь бушует — она становится алой.

Огонь!..

Есть на свете такая наука — химия. Но есть на свете искусство, причуда. И жар огня. Лаборант уверен, что плитка будет коричневой. Ан нет! Огонь обожжет ее, а плитка — хвать! — и станет зеленой. Поэтому в лаборатории делают пробы, проверяют: какой же будет эмаль после обжига? Над этим работают лаборанты, инженеры и мастера.

…Дедов завод стучит и грохочет, как всякий другой на свете. Только он еще и гудит вдобавок — гудом пламени.

На дедушкином заводе даже пол и тот частенько бывает белым. На полу — песок, каолин. Для дедушкиного завода с разных концов Союза привозят глины. Глина ждет, чтобы рассказать о себе под действием пламени. Ее проверит ученая лаборантка, но еще лучше ее проверит огонь.

Есть на свете глины красные, белые, огнеустойчивые, морозоустойчивые. А вы думали так это просто — въехал в дом, а на кухне — на тебе! — красивые белые плитки.

Нет, не просто. Глядите, вон огромная печь, похожая на маяк. Она рвется вверх. Крутые ступени ведут к верхушке печи. В этой печке тоже бушует пламя.

Значит, и тут обжигают плитки?

Нет, в этих печах прокаляют жбаны, садовые вазы, куски колонны для сельскохозяйственной выставки.

Дед Тарасика — хозяин над этой печкой. Она большая и высокая, как маяк. И зовется она «горн».

Ты видел когда-нибудь гончарный станок? Ага, не видел! Только самые старые мастера умеют по-настоящему, так, как надобно, работать на этом волшебном станке. В Москве их два — дедушка Искра и мастер Гурилев. Гурилеву восемьдесят два года. Он пенсионер. Стало быть, в Москве на гончарных станках работает только дедушка Искра?

Нет, не только дедушка Искра. Но уж он работает — всем на зависть!

Он украинец. Из Опошни. Издавна говорят — лучшие, самые лучшие гончары в Опошне. Когда мастеру Искре было тридцать два года, его пригласили в Москву на завод.

Иные говорят: кустарщина! кустарщина! Эх, до чего легко придумать словечко, да и приклеить его к человеку ли, к делу ли. А есть другое слово, хорошее, верное: не кустарь, — умелец, мастер. И государство сказало: берегите умельцев, дорожите умельцами. Позовите-ка того, что из Опошни: Искру! У него умелые руки, золотые руки. Станки, конечно, станками, а мастер мастером.

…Дедушка работает на гончарном станке. Двери цеха приоткрываются. В щель заглядывают молодые рабочие. Они говорят:

— Вот это да!

Гончарный станок очень прост: два разной величины деревянных круга — один вверху, а другой внизу. У него нет приводных ремней. Дедушка Искра сам заставляет его вращаться. Ногою он нажимает на нижний круг, и верхний круг как завертится!..

Ах, если б Тарасик мог подглядеть хоть в окошко, как красиво работает его дедушка. Тарасик еще не знает такого слова — «кустарщина». Он знает слова «волшебство!», «здорово!», «ну и ну!». Он знает, что их фамилия Искра, что его дедушка — мастер Искра. Ведь Тарасику еще пяти не минуло. Ему не надо рассказывать про потайной фонарь — весь мир для него освещен светом этого фонаря. В его свету он увидел бы, до чего хорошо работает дедушка. Дед берет кусок глины. Он швыряет его, вот именно что не кладет, а швыряет на верхний круг. Не силой — искусством удерживают руки мастера глину на верхнем кругу. Если глина собьется с центра, никакою силищей ее не удержать. Руки, ноги, глаза, все тело дедушки Искры прислушивается к станку. Левый глаз прищурен. Подбородок чуть выдается вперед. Бегут круги, руки мнут глину, каждый палец как бы рисует форму. И рождаются под руками дедушки блюда, вазы, причудливые кувшины — одним словом, все, что захочет дедушка. Нажим ноги, едва приметное движение пальцев!.. Круг летит, мастер слился с гончарным станком.

Вот и дно той будущей вазы. Вот ее стройное узкое тело, вот ее ножка, изящная, легкая. Та, что будет стоять на земле.

В эту короткую, единственную минуту мастер любит себя, он гордится собой.

В щель двери глядят молодые рабочие.

…Весь содрогаясь, с перекосившимся злым лицом мастер Искра хватает модель новой вазы — совсем готовой — с гончарного круга, мнет ее в руках и швыряет прочь. Как сын, он запускает руки в волосы. Только не русые, а седоватые. Опять и опять бежит под руками гончарный круг. Опять и опять прищуривается дедушка Искра и снова мнет модель своей будущей вазы и снова кидает ее прочь.

Где та короткая, та счастливая минута, когда он себя уважал?

Мастер взмок от злости и ненависти к себе.

— Вот, говорят, форма, форма… — бормочет про себя дедушка, — а какая такая форма? Свадьба формы и цвета — иначе изделия нет. Скучное дело будет, а вазы — нет, не будет!..

Поет станок, поет песня в сердце дедушки Искры, разрывая, а не утишая его.

…Художественный совет. На завод приходит приемочная комиссия. Парк имени Горького заказал заводу садовые вазы. Над ними работали три художника. Два молодых и один профессор-старичок. Над ними работал и дедушка Искра. «Допустили! — с горечью думает дедушка. — Конечно, нельзя подавлять инициативу старого мастера. Конкурс — пусть, мол, пробует, старый хрен».