Нечаянно взглянув на Господина и Госпожу д’Орб, я увидела их друг возле друга, устремивших на меня жалостные взоры, коими я была поражена сильнее всех других видов. Любезная и добродетельная чета! слабее ли от того ваш союз, что вы меньше знаете любовь? Должность и честность вас соединяют; нежные друзья, верные супруги, не горя сим жестоким огнем, снедающим душу, вы любите друг друга чистым и сладким чувством, которое ее питает, которое усиливается мудростью и управляется рассудком; тем тверже ваше благополучие. Ах! да возмогу и я в подобном союзе найти такую же невинность и наслаждаться равным благополучием; ежели я того не заслужила, то сделаюсь достойною вашим примером. Сии чувствования оживили во мне твердость и надежду. Я представляла священный союз, меня соединяющий как новое состояние, которое долженствует очистить мою душу, и возвратить ее ко всем должностям. Когда священник спросил у меня: обещаюсь ли я совершенным повиновением и верностью тому, которого избираю супругом, тогда язык мой и сердце то обещали. Я сохраню сей обет до самой смерти.

По возвращении домой, я желала иметь уединенный час на собрание мыслей. Не без труда я его получила; и сколько ни старалась воспользоваться им, но не могла иначе себя рассматривать как с отвращением, опасаясь, чтоб минутное волнение, ощущаемое мною при перемене состояния, не представило меня в глазах моих столь же мало достойной супругой, как и девкой. Опыт был верной, но опасной. Я начала о тебе думать. Я отдавала себе в том свидетельство, что никакое нежное напоминание не нарушало торжественного обязательства, которое я на себя приняла. Я не могла понять, каким чудом упорной образ твой мог столь долго оставлять меня в покое, при толиких причинах к его воспоминанию; я бы не поверила равнодушию и забвению, как обманчивому состоянию, которому не естественно быть для меня продолжительным. Сия мечта не была мне опасна: ибо я чувствовала, что любила тебя столько же, а может быть и более, нежели прежде; но я уже чувствовала то не краснея. Я видела, что думая о тебе, не имела нужды забывать, что я была жена другому. Представляя сколько ты был мне мил, сердце мое поражалось; но совесть и чувства спокойны были, и с той минуты я узнала, что переменилась совершенно. Какой шок чистой радости тогда наполнил мою душу! Какое тихое чувствование после толь долгого времени пришло оживить сие от бесславия увядшее сердце, и разлить на все существо мое новую приятность! Я чувствовала себя перерожденною; я думала, что начинаю жизнь другую. Сладкая и утешительная добродетель, для тебя я оную начинаю; ты сделаешь мне ее любезною; тебе я хочу посвятить ее. Ах! я так совершенно узнала, чего стоит тебя лишиться, что не могу уже в другой раз тебя оставить!

В восхищении от перемены столь великой, столь скорой, столь неожидаемой, я смела рассматривать состояние, в каком была я накануне; я содрогалась от недостойного унижения, в которое меня привело забвение самой себя, и от всех опасностей, коим я подвергалась от первого моего заблуждения. Какая счастливая перемена пришла открыть мне ужас преступления, которое меня искушало, и возбудишь во мне вкус к целомудрию! Чрез какое редкое благополучие я была вернее любви, нежели чести, которая была мне так драгоценна? Каким благодеянием судьбы твое или мое непостоянство не предало нас новым склонностям? Как бы я могла противопоставить другому любовнику сопротивление, когда уже первой его преодолел, и стыд привыкшей уступать желаниям? Могла ль бы я почитать более права погасшей любви, когда я не чтила прав добродетели, наслаждаясь еще всем ее владычеством? Какое удостоверение имела я в том, чтоб любить только одного тебя на свете, кроме внутреннего чувства, которое воображая иметь все любовники, клянутся вечным постоянством, и вероломствуют безвинно всякий раз, когда угодно Небу переменять сердца их? Таким образом, всякое падение приготовляло бы следующее за ним другое: а привычка к пороку закрыла бы мерзость его в моих глазах. Влекома от бесчестья в бесславие, и не находя к удержанию себя средства, из обманутой любовницы я сделалась бы погибшею девкой, посрамлением пола моего, и отчаянием моего семейства. Кто же спас меня от действа столь естественного первой моей вины? Кто меня удержал от первого моего поползновения? Кто сохранил мне доброе имя и почтение от тех, кои мне милы? Кто меня отдал под охранение супруга добродетельного, мудрого, любезного своими нравами и особою, наполненного ко мне почтением и привязанностью, чего я не заслужила? которой позволяет мне наконец еще льстить себя именем честной женщины, и возвращает надежду быть того достойною? Я вижу, я чувствую, что спасительная рука, которая препровождала меня сквозь мраки, снимает с глаз моих завесу заблуждения, и возвращает меня самой себе против моей воли. Тайной голос, которой не переставал роптать в глубине сердца моего, восстаёт и гремит с большею силою в минуту, когда я готова была погибнуть. Творец истинны не допустил, чтоб я отошла от лица его виновною мерзостным клятвопреступлением; и, предварив угрызениями грех мой, указал мне пропасть, куда я ввергалась. Вечное Провидение, движущее насекомых и обращающее небеса, ты бдишь над малейшим из твоих творений; ты паки призываешь меня к благу, которое ты любить мне повелело; удостой принять от сердца, очищенного твоим промыслом, жертву, которую ты единое делаешь достойною тебе приноситься!

В мгновение став поражена живейшим чувствованием опасности, коей я была подвержена, и состоянием честности и безопасности, в котором тогда себя находила, я поверглась на землю, и, воздев просящие руки мои к Небу, призывала Существо, которого там престол, и которое подкрепляет и разрушает, когда ему угодно, нашими собственными силами, данную нам вольность. Я хочу, – рекла я ему, – блага, которого ты желаешь, и коего един ты источник. Я хочу любить супруга, которого ты мне дал. Я хочу хранить верность, для того, что она есть первая должность, соединяющая семейство и все общество. Я хочу быть непорочна, потому что сие есть первая добродетель, питающая все другие. Я хочу всего, что сходствует с порядком естества, устроенном тобою, и с правилами рассудка, коим ты озарил меня. Я предаю сердце мое в твой покров и желания мои в твою руку. Направь все действия мои согласно с постоянной моей волей, которая есть Твоя не попусти более, чтоб мгновенное заблуждение превозмогло выбор всей моей жизни.

После сей краткой молитвы, первой, которую приносила я с истинным усердием, почувствовала я себя толико твердую в моих намерениях; мне казалось так легко и так сладко им последовать, что я увидела ясно, где должно мне искать отныне силы, в которой я имела нужду для сопротивления сердцу моему, и которой я не могла найти в самой себе. Я почерпнула из сего единого открытия новую доверенность, и оплакивала печальное ослепление, которое заставляло меня столь долго ошибаться. Хотя я никогда не была совсем без веры; но может быть лучше бы было не иметь ее вовсе, нежели иметь наружную, которая, не касаясь сердца успокаивает совесть; ограничивается обрядами, и заставляет верить в Бога в некоторые часы для того, чтоб оставшее время совсем ничего о нем не думать. Будучи строго прилеплена к общему Богослужению, я не умела ничего почерпнуть из него в свою пользу. Я чувствовала себя рожденною с добрыми склонностями и им предавалась; я любила размышлять полагалась на свой рассудок; не могши согласишь разума Евангельского со светскими мнениями, ни Веры с делами, я держалась средины, которая удовлетворяла мое суемудрие; я имела одни правила, по коим веришь, а другие, по которым действовать; я позабывала в одном месте то, о чем в другом думала; я была набожна в церкви, а философская дома. Увы! я была везде ничто; молитвы мои были только слова, рассуждения софизмы, и вместо истинного света я следовала ложному блеску обманчивых огней, кои вели меня в погибель.

Я не могу сказать тебе, сколько сие внутреннее правило, коего прежде мне не доставало, заставило меня презирать те, кои меня так худо руководствовали. Какая была их первая причина, и на каком основании они утверждались? Ежели счастливое побуждение влекло меня к добру, то сильная страсть восставала; но как она имеет свой корень в том же побуждении: то чем же могу я истребить ее? Если из рассуждения о порядке извлеку я красоту, добродетели, и достоинство ее из общей пользы то может ли все сие сравниться с собственной моей пользой? и что должно мне быть дороже, мое ли благополучие на счет ближних, или на счет моего их благополучие? Ежели страх стыда или наказания препятствует мне делать худо для моей выгоды, то для чего же мне не делать того тайно, тогда добродетель мне ничего сказать не может; и ежели я буду постигнута в преступлении, то наказана буду, как в Спарте, не за вину, но за не проворство. Наконец, хотя бы свойство и любовь к добру были начертаны природою в глубине души моей, то я наблюдала б сей порядок только до тех пор, пока бы он не был обезображен, но как мне увериться, чтоб я всегда сохраняла во всей целости сие внутреннее впечатление, не имеющее между существами чувствительными образца, с коим бы можно было его сравнить? Не известно ли, что непозволенные пристрастия развращают также рассудок как волю, и что совесть заражается и очищается нечувствительно во всяком веке, во всяком народе, в каждом частном человеке, по непостоянству и перемене предрассудков.