Ежели сия безопасность отвела нас от правого пути, то началу, на коем она была основана, остается возвратить нас. Достойно ли человека, чтоб никогда не быть в состоянии согласиться с самим собою, иметь одно правило для действ, а другое для чувствований, думать, как будто бы он был без тела, а действовать, как будто бы в нем не было души, и никогда не присвоить себе ничего совершенно из того, что он делает во всю жизнь свою? Что касается до меня, я нахожу, что можно быть довольно твердым с прежними нашими правилами, если не ограничивать их никаким суемудрием. Слабость свойственна человеку, и милосердый Бог, его создавший, без сомнения простит ему оную; но преступление есть действо злости, и никогда не останется без наказания пред Творцом всякой правды. Неверующий, но со счастливыми склонностями рожденной, предается только добродетелям, которые он любит; и делает добро по склонности, а не по выбору. Ежели все желания его правы, он без принуждения им следует; в прочем, он также бы им следовал, хотя бы они и несправедливы были; ибо для что ему принуждать себя? Но кто признает общего отца людей и ему служит, тот уповает иметь выше назначение: жар оное исполнить оживляет его ревность, и следуя правилу вернейшему, нежели его склонности, он умеет делать добро, чего бы то ему ни стоило, и жертвует желаниями сердца своего закону должности. Такова есть, мои друг, героическая жертва, к которой мы оба с тобой призываемся. Любовь, соединяющая нас, составляла сладость нашей жизни. Она пережила надежду: она победила время и разлуку; она претерпела все опыты. Чувствование столь совершенное не должно погибнуть само собою: но достойно быть принесено в жертву единой добродетели.

Я скажу тебе более. Всё переменилось между нами; необходимо должно, чтоб и сердце твое переменилось. Юлия де Вольмар уже не прежняя твоя Юлия; перемена твоих чувств к ней неминуема, и тебе не остается ничего более, как только выборе пожертвовать сей переменой пороку или добродетели. Я припоминаю одно место из Автора, которого ты не можешь опровергнуть[3]. «Любовь, – говорит он, – лишается тогда лучшей своей приятности, когда оставляет ее нечетность. Чтоб чувствовать всю ее цену, должно чтоб сердце прельщалось ею и возвышало нас, возвышая любимый предмет. Отними понятие о совершенстве, отнимется и восхищение; отними почтение, тогда любовь будет уже ничто. Как может женщина почитать такого человека, которого она должна презирать? Как может и он почитать ту, которая не страшится предать себя гнусному развратителю? Таким образом, оба они скоро станут презирать взаимно друг друга. Любовь, сие небесное чувство, будет для них не что иное, как постыдное сообщение. Они лишатся чести, но никогда не найдут благополучия». Вот наше наставление, мой друг, ты сам его внушал. Никогда наши сердца нежнее не любили друг друга, и никогда честность не была им так любезна, как в те счастливые времена, когда сие письмо было писано. Рассмотри же к чему нам продолжать ныне порочный пламень, и питать его на счете сладчайших восторгов, восхищающих душу? Отвращение к пороку столь сродное нам обоим, распространится скоро на сообщниках наших заблуждений, мы взаимно себя возненавидим за чрезмерную любовь, которая погаснете в угрызениях. Не лучше ли очистишь столь драгоценное чувствование, чтоб продолжить его? Не лучше ли сохранить хотя то, что можно согласишь с невинностью? А тем не сохранится ли и все, что составляло его приятность? Так, мой любезный и почтенный друг, чтоб нам всегда любить, то должно отказаться друг от друга. Забудем все прочее, и ты будь любовник души моей. Сия мысль так сладка, что во всем утешает.

Вот верная картина моей жизни, и искреннее повествование всего, что происходило в моем сердце. Я тебя люблю всегда, не сомневайся. Чувство, которое привязывает меня к тебе, еще так нежно и так живо, что оно, может быть, тревожило бы другую: но я испытала прежде гораздо живейшее, то не могу уже опасаться. Я чувствую, что оно переменилось, и, по крайней мере, в сем случае прошедшие мои проступки утверждают настоящую мою безопасность. Я знаю, что строгая благопристойность и тщеславная добродетель требуют еще более, и не будут довольны, что ты совершенно забыт не будешь. Но я надеюсь иметь вернее правило, и ему следую. Я внимаю втайне совести моей, которая меня ничем не укоряет; а она никогда не обманет души советующейся с нею искренно. Если сего не довольно для оправдания моего пред светом, то довольно для собственного моего спокойствия. Как произошла сия счастливая перемена? Я не знаю. Я только знаю то, что усердно ее желала. Сам Бог сделал все прочее. Я думала, что единожды развращенная дута, навсегда такова остается, и не возвращается уже к добру сама собою, разве какая скоропостижная превратность в счастье и состоянии вдруг переменит отношения, и сильным движением поможет исправиться. В сем общем потрясении, где все привычки разрушены и все страсти укрощены, мы принимаем иногда опять первобытное наше свойство, и становимся как новые существа, только что вышедшие из рук природы. Тогда, воспоминание о прошедшем унижении может предохранить от вторичного падения. Те, которые были вчера презренны и слабы, ныне стали сильны и великодушны. Рассматривая себя так близко в двух столь различных состояниях, чувствуют лучше цену того, в которое входят, и становятся попечительнее в нем утвердиться. Мое замужество заставило меня испытать нечто подобное тому, что я изъяснить тебе стараюсь. Сии узы, столь ужасные, избавляют меня еще от ужаснейшего рабства, и супруг мой становится мне любезнее за возвращение меня самой себе.

Мы были с тобой так соединены, что никакая перемена нашего союза не должна его разрушить. Если ты теряешь нежную любовницу, то находишь верного друга; и чтоб мы ни говорили во время наших мечтаний, однако я сомневаюсь, чтоб сия перемена была тебе не выгодна. Воспользуйся теме же, я прошу тебя, чтоб сделаться лучше и благоразумнее, и очистить Христианскими нравами философские наставления. Я не буду никогда счастлива, если ты счастлив не будешь; и я чувствую теперь еще более, нежели прежде, что нет никакого благополучия без добродетели. Если ты прямо меня любишь, дай мне сладкое утешение видеть, что наши сердца не меньше согласны в возвращении своем к добру, как они были согласны в своем заблуждении.

Я думаю, что не нужно защищать сие длинное письмо. Если б ты был мне меньше дорог, оно бы короче было. Прежде окончания его, остается мне просить у тебя одной милости. Мучительная тягость лежит у меня на сердце. Прошедшее мое поведение неизвестно Г. Вольмару; но чистосердечное открытие составляет часть верности, коею я ему обязана. Стократно бы уже я во всем призналась, когда б не ты один меня удерживал. Хотя благоразумие и умеренность Г. Вольмара мне известны, однако упоминая о тебе, я тебя открою, чего я никогда не захочу сделать без твоего согласия. Не противно ли тебе, что я о том спрашиваю? И не лишнее ли я о тебе или о себе думаю, ласкаясь получить твое согласие? Подумай, однако ж, что и молчание не может быть безвинно, что оно будет мне становиться всякой день тягостнее, и что до получения от тебя ответа, я не буду иметь покойного мгновения.

И ты можешь быть не моя Юлия? Ах! не говори сего, достойная и почтенная женщина. Ты моя более, нежели была прежде; ты достойна приношений от всей вселенной; ты та, которую я обожал, начиная быть чувствителен к совершенствам красоты. Ты та, которую я не престану обожать, даже после моей смерти, если останется еще в душе моей некоторое воспоминание небесных прелестей, кои восхищали ее в жизни. Сие усилие мужества, которое возвращает тебя ко всем твоим добродетелям, делает тебя тем больше подобною самой себе. Нет, нет, какую бы казнь не ощущал я, то чувствуя и говоря, никогда ты не была столько моя Юлия, как в ту минуту, когда от меня отрицаешься, увы! тебя лишаясь, я нахожу тебя. Но я, которого сердце трепещет от единого намерения тебе последовать, я мучимый порочною страстью, которой не могу ни сносить, ни победить, то ли я, чем быть думал? Был ли я достоин тебе нравиться? Какое право я имел тревожить тебя моими жалобами и отчаянием? Должно ли было мне осмелишься о тебе вздыхать! Ах! что был я, чтоб мне тебя любить?