Невзирая на природную его холодность, сердце его, соглашаясь с намерением моего отца, казалось, почувствовало, что я для него пристойна, и в первой разе в свою жизнь он имел привязанность. Сей вкус умеренный, но твердый, столь хорошо основывался на благопристойности, и содержался в таком единообразии, что он не имел нужды переменять тон перемени состояние, и не нарушая важности супружеской, он употребляет со мной от самой нашей свадьбы те же поступки, какие имел прежде. Я никогда не видела его ни веселым, ни печальным, но всегда довольным: он никогда не говорит о себе, и редко обо мне; он меня не ищет, но ему не противно, чтоб я его искала, и не охотно меня оставляет. Он ни как не смеется; он важен не побуждая к тому других; напротив того приятное его обращение призывает меня к веселости; а как мои удовольствия суть единые, к которым он кажется чувствителен, то одно из вниманий; коим я ему обязана, состоит в попечении о моих забавах. Одним словом, он хочет, чтоб я была счастлива: хотя он того мне не говорит, однако я то вижу; а желать благополучия жены своей, не значит ли уже его доставить?

С каким старанием я его не рассматривала, не могла в нем найти никакого роду страсти, кроме той, которую он ко мне имеет. Но и сия страсть так равномерна и умеренна, что можно сказать, он столько любит, сколько хочет, а хочет, сколько рассудок позволяет. Он точно таков, каковым Милорд Эдуард быть думает; в чем я нахожу его гораздо выше всех нас прочих людей с чувствами, которым мы сами столько удивляемся; ибо сердце обманывает нас различным образом, и не действует иначе, как по основаниям всегда сомнительным; но рассудок не имеет другой цели как добро; правила его верны, ясны, легки в управлении жизни, и он никогда не заблуждается в бесполезных рассуждениях, которые не для него сделаны.

Главнейший вкус Г. Вольмара состоит в наблюдениях. Он любит судить о характерах людей и о их делах. Он судит с глубоким проницанием и совершенным беспристрастием. Если б неприятель сделали ему зло, то бы он рассматривал причины и способы так покойно, как бы дело шло о вещи, в которой он не имеет особливого участия. Я не знаю, от кого он о тебе слышал, но он мне говорил сам много раз с великим уважением, а я знаю, что он к притворству неспособен. Иногда мне казалось, что он примечал меня во время сих разговоров, но вероятнее, что сие мнимое примечание есть не что иное, как тайная укоризна встревоженной совести. Как бы то ни было, я исполнила б том мою должность, ни страх, ни стыд не могли меня принудить к несправедливой воздержности, и я перед ним отдала тебе справедливость, так как перед тобой отдаю ему оную.

Я позабыла сказать тебе о наших доходах и об их управлении. Остатки имения Г. Вольмара, присоединенные к имению отца моего, которой оставил себе только пристойное содержание, составляют довольное и умеренное состояние, употребляемое им благородно и благоразумно, не на беспокойную и тщетную роскошь, но на изобилие, на прямые выгоды жизни, и на нужды бедных своих соседей. Порядок, введенный им в доме, есть образ того, которой царствует в душе его, и кажется, подражает в малом домоводстве порядку, устроенному в правлении мира. Туш не видно нитей непременной точности, производящей больше принуждения нежели пользы, и только сносной тому, кто ее установляет; ни того беспорядка и небрежения, кои для того чтоб иметь излишнее, отнимают употребление всего. Туш видна всегда власть господина, но ее никогда не чувствуют, он так хорошо с начала все расположил, что теперь идет все само собою, и наслаждаются вместе порядком и свободой.

Вот, мой любезной друг, краткое, но верное понятие, о свойстве Г. Вольмара, сколько я могла узнать с тех пор, как я живу с ним. Каков он мне казался в первой день, таковым кажется и в последний без всякой перемены; что заставляет меня надеяться, что я его хорошо узнала, и что мне не остается ничего более рассматривать; ибо я не воображаю, чтоб он мог показывать себя другим, не изменяя себе.

По сему описанию ты можешь наперед себе ответствовать; и должно чрезвычайно презирать меня, когда не почитать счастливою при толиких причинах быть такою. Мнение, которое меня столь долго обманывало, и которое, может быть, еще тебя обольщает, состоит в том, что для счастливого супружества любовь необходима. Но то, мой друг, заблуждение, честности, добродетели, некоторых сходств, не столько состояния и лет как свойств и нравов, довольно для супругов; единых их довольно, чтоб они имели в сем союзе нежнейшую привязанность, которая хотя не точно от любви, однако тем не меньше приятна, и более продолжительна. Любовь, соединяясь с непрестанным беспокойством ревности или лишения, не приличествует браку, которой есть состояние наслаждения и покоя. Не для того одного женятся, чтоб лишь думать друг о друге, но чтобы вместе исполнять должности общежития, благоразумно управлять домом, хорошо воспитывать детей. Любовники ни чего кроме себя не видят, ни чем не занимаются, как только собою, и одно, что они умеют исполнять, есть любить друг друга. Сего не довольно для супругов, имеющих другие обязанности. Нет страсти, которая бы производила такие сильные обольщения, как любовь: стремительность принимают знаком ее продолжения: сердце, объятое толь сладким чувством, распространяет себя, так сказать, на будущее, и пока такая любовь продолжается, думают, что она не кончится вовеки. Но напротив того самой жар ее снедает; она истощается с молодостью, истребляется с красотою, угасает под хладом старости; и от начала света, никогда не видано двух любовников с седыми волосами, вздыхающих друг о друге. Из чего должно заключить, что перестают обожать поздно или рано; тогда по разрушения идола, которому служили, находят себя в настоящем виде. Ищут с удивлением любимого предмета; а не находя его более, досадуют на тот, которой остается, и часто воображение столько его безобразит, сколько прежде украшало. «Мало людей, – говорит Рошефукольт, – которые бы не стыдились, что любили, когда перестают любить». Как опасно в то время, чтоб не последовала скука живейшим чувствам, чтоб умаление их не останавливаясь на равнодушии, не дошло до отвращения, чтоб не почувствовали себя, наконец, уже совершенно насыщенными друг другом, и чтоб из нежнейших любовников не сделались ненавистными супругами! Дражайший друг, ты всегда казался мне очень любезен, слишком много для невинности моей и спокойствия; но я не видела тебя иначе как влюбленным: а почем знать, каков бы ты был без страсти? Я признаюсь, что и погасшая любовь всегда оставила бы тебе добродетель; но довольно ли того, чтоб быть счастливыми в союзе, которой должно утверждать сердце? и сколько добродетельных людей бывают несносными мужьями? То же самое и обо мне сказать ты можешь.

Что же касается до Г. Вольмара, то ничто не обольщает нас друг в друге; мы видим себя, каковы мы точно: соединяющее нас чувство, не ослепленный восторг страстных сердец, но непоколебимая и постоянная привязанность двух особ честных и справедливых, назначенных провести вместе остаток дней своих, довольных своей участью и старающихся взаимно сделать ее приятною. Кажется, нельзя бы лучше в том успеть, когда бы нас и нарочно сотворили для нашего соединения. Если б он имел столь же нежное сердце, как я, то бы невозможно было, чтоб такая чувствительность с обеих сторон иногда не нарушала спокойствия и не производила несогласий. Если б я была так спокойна, как он, чрезмерная бы холодность царствовала между нами, и сделала бы не столь веселое и приятное сожитие. Если б он меня вовсе не любил, мы бы дурно жили; если б слишком любил, он бы мне был в тягость. Но всякий из нас точно таков, как должно быть для другого: он меня просвещает, а я его оживляю; все то более нас соединяет: и кажется, что мы назначены составлять одну душу, в которой он разум, а я воля. Самые пожилые его лета обращаются в общую пользу: ибо со страстью, коею была я мучима? непременно, мне бы еще труднее было за него выйти, если б он был моложе, а сие чрезмерное отвращение, может быть, воспрепятствовало бы счастливой перемене, во мне происшедшей.