Рабочих рук остро не хватало, мачеха окончила экстренные курсы операционной сестры и устроилась в эвакогоспиталь. Мне пришлось бросить школу и, как и многим другим ребятишкам, помогать в госпитале. Работали мы очень ответственно, в госпитале нас кормили. Бинтов катастрофически не хватало, их стирали с хлоркой, но бинты при стирке сильно запутывались. В нашу задачу входило распутать их и скатать в тугие рулоны под присмотром старшей медсестры. Работа тяжелая: руки постоянно ныли, глаза от вонючей хлорки слезились и болели.

Но еще тяжелее было смотреть на наших раненых солдатиков... Многие без рук, без ног, а сколько их умирало от ран! К выздоравливающим раненым нас, детей, пускали: мы им читали книги и газеты, писали под диктовку письма. Они нас очень любили, ждали, вспоминали своих детей. Некоторые, глядя на нас, плакали. И всё старались чем-нибудь угостить, отрывая от своих скудных пайков...

* * *

К великому сожалению, моя судьба сложилась так, что вскоре мне вновь пришлось оказаться под ненавистным супостатом...

Отношения с мачехой и ее сыном Олегом складывались очень сложно. Своего сыночка она, естественно, жалела, он учился в школе, а меня постоянно гоняла в любую погоду через весь город в «военторг» занимать в четыре утра очередь, чтоб отоварить продуктовые карточки. А ведь мне еще нужно было бежать в госпиталь! Но это полбеды. Чего я совершенно не выносила: она нередко приводила в дом выздоравливающих офицеров из госпиталя. Да, многие вещи мне пришлось познать рано, слишком рано. Понимаю, она — красивая молодая женщина, понимаю, каждый выживал как мог: офицеры делились пайком, мне тоже перепадало. Но! А как же папа?! Ведь я не сомневалась: он жив! Жив, хоть и не шлет нам весточек.

Как только потеплело, мачеха решила избавиться от меня, отправив в Краснодар к своей престарелой матери Пелагее Прокопьевне.

Зимний разгром фашистов под Москвой наша пропаганда преподнесла как коренной перелом в войне, многие эвакуированные потянулись на запад. Весной 1942 года, с целью развития успеха, было предпринято мощное наступление Красной Армии под Харьковом, закончившееся провалом. Немцы опрокинули наш фронт, сосредоточив наступление только на южном направлении, стремительно продвигаясь вглубь южной России. Вскоре Краснодар стал прифронтовым городом, стратегическим опорным центром нашей обороны. А я уже ехала туда, куда мне было указано — к бабушке Пелагее Прокопьевне, можно сказать, «на передовую» в воинском эшелоне, шедшем к линии фронта с выздоровевшими солдатами и офицерами, которые относились ко мне очень внимательно и ответственно. Особенно запомнились молодые летчики-лейтенанты — они жалели меня, кормили.

До сих пор перед глазами станции Минводы, Невиномысская, Кавказская, Армавир... Вновь всё в огне, бомбежки, воздушные бои. Оружия у сопровождавших меня бойцов еще не было, оставалось только одно — отборный, сочный, великий русский мат. Как я научилась ругаться! Кругом беженцы, беспризорные дети — голодные, оборванные, обросшие и глубоко несчастные. Они бродили по дорогам, прибивались к воинским эшелонам и санитарным поездам, красноармейцы и сестрички их подкармливали. Некоторые счастливчики так в них и оставались — их забирали с собой. Мечта всех детей войны — стать сыном или дочерью полка или, на худой конец, помощником в санитарном поезде. Но все мы хотели только одного: мстить, мстить, мстить! Мстить за недетские страдания, за гибель матерей и отцов, за отнятое поруганное детство, за своё сиротство.

Летом 1942 года мои «опекуны»-лейтенанты доставили меня к бабушке, она жила на улице Октябрьской, дом 3. Как же я умоляла их взять с собой в полк! Но они только шутили: «Подрастай!» Я была очень маленького роста, белые волосенки и, как все говорили, грустные голубые глаза. Когда бабушка прочитала письмо, ей стало дурно: она была старенькая, больная, бессильная. У нее не было запаса продуктов на себя, не то что на меня. Так началась наша тяжелая, жестокая борьба за выживание.

А немцы всё приближались. Я ходила с женщинами на брошенные колхозные поля собирать колоски, початки кукурузы, в брошенных садах собирали фрукты. У меня появилась новая подружка — еврейка Сима. Их семья жила неплохо: свой дом, сад, огород. Ее отец воевал на фронте. Они были очень добры ко мне, жалели, подкармливали, передавали что-нибудь и для бабушки.

Вскоре в городе начались уличные бои — я видела их своими глазами. Опять повторение вильнюсского кошмара: бомбы, снаряды, пули, горящие дома, убитые и раненые. То наши теснили немцев, то они наших. Мы сутками отсиживались в вырытых в земле траншеях.

В часы затишья я вместе со старшими разбирала продукты в брошеных, разбитых магазинах и складах. Многие склады были подожжены, чтоб ничего врагу не досталось, на многих висели таблички «Заминировано». Помню, как наши взорвали кондитерскую фабрику — по склону в Кубань текли вязкие темные ручьи сладкой патоки. Мы кинулись набирать ее во всё что можно — банки, склянки, ведра, горшки, кастрюли. А тут очередной налет! Под пулями и осколками бомб мы продолжали таскать спасительный продукт. Но некоторые так и остались лежать в грязно-сладкой жиже. Пелагея Прокопьевна была не в силах меня сдержать, звала «бисова душа» и колошматила чем попало, чтоб я сидела дома. Но потом всё же призналась, что без меня, «бисовой души», возможно, и не выжила бы: тех продуктов, что я, рискуя жизнью, натаскала в дом хватило на несколько месяцев.

После тяжелых кровопролитных боев 12 августа 1942 года в Краснодар, треща моторами мотоциклов и лязгая гусеницами танков, вошла фашистская нечисть. Началась оккупация — каждый год я вспоминаю этот печальный день. Вместе с немецкими в город вступили и румынские части. У румын была другая форма, на пилотках красовались какие-то знаки различия — «ромашки». Они были еще хуже немцев. Шумной, крикливой, базарной манерой поведения очень напоминали цыган. У меня сложилось впечатление, что и сами немцы не любили и презирали таких союзников, с которыми вроде бы вместе тогда воевали и проливали кровь. Румыны, мы называли их «мамалыжники», были очень злыми, в открытую грабили и били местное население, насиловали женщин и всё рыскали-рыскали, искали партизан, которых панически боялись.

Мост через Кубань был разбомблен, многие не успели эвакуироваться, в том числе, мои еврейские «кормильцы» — семья подружки Симы. Помню, как мы, ребятишки, бегали к Кубани — по ней проплывали трупы военных и гражданских, иногда попадались раненые, вцепившиеся во что-нибудь плавучее. Местные жители старались их выловить, но, как правило, спасенных фашисты тут же добивали.

Бабушка строго-настрого запретила мне даже заикаться кому бы то ни было о том, что я дочь полковника Красной Армии: концлагерь, если не расстрел, нам обеим был бы гарантирован железно.

В городе появилась местная «власть» — полицаи: невесть откуда повылазившие разномастные подонки-предатели из местных жителей, а также дезертиры, уклонисты, изменники. Они ненавидели советскую власть, впрочем, по моему глубокому убеждению, вообще всех и вся, а потому свирепствовали еще хлеще. Ходили полицаи в черной форме, за голенищем сапога у многих плетка. Ох, сколько же раз мне, девочке-блондинке, доставалось плеткой по спине и ниже почти ни за что: залезла в брошеный сад, раздобыла доску для протопки жилища, а иногда и просто так, для острастки — типа, они тут, сволочи, хозяева. Начались бесконечные переписи, облавы, ввели комендантский час: действовали партизаны, которых вся эта мразь очень боялась.

Полицаи участвовали и в карательных акциях вместе с частями СС. Не забуду, как они выслеживали и вылавливали молодых девушек — красавиц, кубанских казачек — сгоняли к вокзалу, многих насиловали. Перед глазами страшная сцена погрузки их в эшелоны для угона в Германию: их затаскивают в вагоны, они вырываются — кругом крики, рыдания, стенания, их матери бросаются в ноги полицаям, умоляют вернуть своих родных кровиночек, но всё бесполезно. Совершенно случайно довелось стать и свидетелем сцены ареста подружки Симы и ее семьи. Вокруг немцы с лающими овчарками, а полицаи тащат их в грузовик, помахивая плетками. В последний раз я видела Симочку, запомнив ее с маленьким узелочком в руках, личико бледное, заплаканное.

Мне было всего одиннадцать лет, меня миновала судьба тех несчастных детей, девушек и женщин, которых угнали в Германию или, еще хуже, в концлагеря. Выручало знание азов немецкого языка — еще в Минске папа приглашал учительницу немецкого, и мы года два с ней занимались. Знание немецкого действовало на полицаев отрезвляюще, да и немцы нередко улыбались.

Зима 42-43-го годов выдалась на Кубани убийственно холодной: опускалось ниже тридцати — большая редкость для тех мест. Топить было нечем, все заборы разобрали, спилили деревья, стопили мебель — сожгли всё, что горит и греет. Мы, несколько детей со двора, приспособились на трескучем морозе своими маленькими замерзшими ручонками выбирать из кучи шлака куски несгоревшего угля и тащить его в ведрах домой. Около кучи стоял пост: рядом находилась немецкая комендатура. Немецкие солдаты разрешали нам набирать, особенно когда я что-нибудь бормотала по-немецки, благодарила их, прощалась.

Однажды, когда мы уже почти наполнили свои ведра, немца на посту сменил румын. Замерзший румынский вояка, натянувший поверх формы какую-то женскую одежду, сразу стал нас прогонять, бить прикладом винтовки, а потом уже собранный нашими больными ручками уголь высыпал в глубокий снег. Я залезла в сугроб, чтоб спасти хоть какие-то кусочки угля, а эта тварь, гнида, мамалыжник вонючий, смотрел и смеялся. Чуть не плача от обиды и собрав последние силы, я вылезла из сугроба и в сердцах крикнула ему: «Гад! Паразит! Вот прилетит мой папа и бомбу на тебя сбросит!» Боже, как он зверски меня избил! Втаптывал своими коваными сапожищами в сугроб и всё что-то верещал «по-цыгански», как сорока. Дети побежали домой, сообщили взрослым во дворе, они притащили меня к бабушке, и я три дня лежала, не в силах встать, харкая кровью.