(Выделено мною. - Я. С.)

Для себя княгиня всегда оставалась прежней Таней. Теперь и он узнал ее. Больше никто...

Вернемся к III главе.

После того как юная героиня рассказала няне о своей роковой любви, читаем:

...И между тем луна сияла

И томным светом озаряла

Татьяны бледные красы,

И распущенные власы,

И капли слез, и на скамейке

Пред героиней молодой,

С платком на голове седой,

Старушку в длинной телогрейке.

И все дремало в тишине

При вдохновительной луне.

Здесь автор снова как бы предопределяет две возможные реакции. Для читателя, настроенного романтически, вся сцена поднимается над «прозой жизни» до обобщенных романтических высот. Другой же читатель, больше склонный к «сатире и цинизму», уловит ироническую интонацию, которая именно тем и достигается, что абсолютно реалистическая сцена с няней, этот бытовой, почтипрозаический диалог, контрастно орнаментуется условно романтической, явно литературной атмосферой: здесь и томный свет луны, без которой не обходится ни один сентиментальный роман, и слезы, и верный наперсник в лице няни...

В этом же контексте читаются и «бледные красы и распущенные власы». Автор словно бы предлагает нам оторваться на мгновенье от суровой правды жизни и посмотреть на всю ситуацию со стороны. Со стороны «унылого романтизма», с которым постоянно полемизирует Пушкин в своем романе, и приходит ироническая нотка: да, если отбросить существо характера Татьяны, то внешне она в этот момент очень напоминает Юлию или Дельфину. Не случайно в этом месте единственный раз Татьяна называется «героиней молодой», что ставит ее в один ряд с подобными героинями. Именно в этом ряду проступает озорной оттенок множественного числа: «бледные красы», от которого уже один шаг до аналогичного, к примеру, построения: «бледные прелести»... Но это лишь одна внешняя сторона. Улыбнувшись мимоходом, самый скептический читатель, так же как и автор, продолжает вместе с Татьяной настоящие «слезы лить». И «бледные красы», учитывая уже известную нам Танину бледность, читаются не только как иронический знак, но и как реальная краса.

Нужно сказать, что оттенок иронии, сопутствующий изображениям Татьяны в пору ее девической влюбленности, не столько веселит, сколько помогает автору удержать слезы. Татьяна то вздохнет, то охнет,

Письмо дрожит в ее руке;

Облатка розовая сохнет

На воспаленном языке.

К плечу головушкой склонилась,

Сорочка легкая спустилась

С ее прелестного плеча...

(Глава III, строфа XXXII)

Эти строки, следующие непосредственно за напряженным лиризмом письма к Онегину, за этим «безумным сердца разговором», трогают своей щемящей реальностью: перед нами незащищенная опытом душа, обнаженное чувство. Вместе с тем снижение стиля от «умильного вздора» до степени реального бытия - «Татьяна то вздохнет, то охнет» - может вызвать улыбку.

Это «приземление» опять выводит Татьяну из ряда неземных сентиментальных героинь и, кстати, дает возможность воспри- нять прелестное плечо, как подробность тоже вполне реальную, конкретную.

Аналогичен иронический эффект при втором появлении Онегина (строфа XXXIX):

...«Здесь он! Здесь Евгений!

О боже! Что подумал он!»

В ней сердце, полное мучений,

Хранит надежды темный сон;

Она дрожит и жаром пышет,

И ждет: найдет ли? Но не слышит.

В саду служанки, на грядах,

Сбирали ягоды в кустах

И хором по наказу пели

(Наказ, основанный на том,

Чтоб барской ягоды тайком

Уста лукавые не ели

И пеньем были заняты:

Затея сельской остроты!)

Здесь нет никакого намека на ту или иную портретную черту. Однако нельзя пропустить и то, что бледноликая Татьяна не только дрожит, что свойственно ее характеру (ср. в V главе: «Вдруг увидя // Младой двурогий лик луны // На небе с левой стороны, // Она дрожала и бледнела»), но и жаром пышет, что больше, казалось бы, свойственно Ольге. К этой родственности мы еще вернемся.

Что же касается песни девушек, из-за которой Татьяна не слышит шагов Евгения и которая вызывает у нас веселую улыбку («затея сельской остроты!»), то, повторяю, такая разрядка драматической коллизии, создающейся вокруг главной героини романа, встречается только в первой его части, когда Татьяна при всей серьезности и даже взрослости ее чувств - все еще девочка.

Тут получается нечто вроде обычной жизненной ситуации, когда мы, наблюдая за горестным состоянием ребенка и понимая, что причина слез является для него вполне серьезной, все-таки позволяем себе незаметно улыбнуться. Пушкин и в улыбке никогда не нарушает границу уважительного отношения к своей любимице, но во второй части романа, когда Татьяна становится по-настоящему взрослой, даже эта, хотя и любовная, но все же ироническая, интонация исчезает совершенно.

«Детскость» Татьяны многократно акцентируется в первой части - вплоть до роковой дуэли и в меньшей степени - до самого замужества не случайно: она является как бы оборотной стороной серьезности героини, и порой вводит в заблуждение окружающих. Не будем говорить о няне, которая, став первым свидетелем нешуточной Таниной любви, даже представить себе не может, что ее дитя может полюбить («...Я не больна, Я... знаешь, няня... влюблена». - «Дитя мое, господь с тобою!» и т. д.). Для няни Таня может остаться дитем на всю жизнь. Но и Онегин, при всем своем уме и опыте, произнесет во время исповедальной проповеди (IV глава).

...Послушайте ж меня без гнева.

Сменит не раз младая дева

Мечтами легкие мечты;

Так деревцо свои листы

Меняет с каждою весною.

Так, видно, небом суждено.

Полюбите вы снова...

(Выделено мною. - Я. С.)

Собственно, Евгений здесь прав во всем, кроме того, что Татьяна не обычное «деревцо». В этом он не сумел (не дал себе труда) разобраться. И если отбросить скрытую пока от него (да и от всех, кроме Пушкина) исключительность характера Татьяны, то внешне она дитя - «младая дева», к влюбленности которой нет оснований относиться слишком серьезно.

Для Пушкина необычное переплетение серьезности и детскости составляет, может быть, главную идею образа Тани Лариной в первой части романа. Есть в III главе строки, которые, кажется, не оставляют в этом смысле сомнений: