— Нет, это давнишнее.

— Как у вас на солнце значок блестит!..

— Но у тебя он лучше.

— Почему? — искренне удивился Чолпонбай.

— Почему? Ты разве не помнишь, как вручали?

— А, помню... — заулыбался Чолпонбай, и глаза его горделиво расширились. — После боя под Воронежем...

После того памятного боя вскоре им вручали гвардейское знамя.

...Преклонил колено командир полка. Губами прикоснулся к багрецу знамени.

На полотнище силуэт Ленина: Ильич смотрел на запад, точно видел такое, что мог увидеть только он сквозь годы и расстояния...

А потом член Военного совета фронта спросил командира полка:

— Кто самый храбрый в полку?

Стало так тихо, что слышно было, как шумит листва, как волна набегает на берег, как знамя шевельнулось под ветром и как птица начала петь и вдруг осеклась, замерла перед странной тишиной выстроенных вооруженных людей...

Подполковник Казакевич внимательно оглядел строй.

Горохов.

Антопов.

Герман.

Захарин.

Он знал их. Знал их судьбы: отличные бойцы.

Глаза скользили по лицам, и трудно было выбрать, определить храбрейшего из храбрых.

Черновол.

Бениашвили.

Гилязетдинов.

Пауза затягивалась.

«Деревянкин... Но он же не в нашем полку, он, так сказать, придан дивизии, «дивизионке», он — «Красноармейское слово». Зоркий, внимательный, правдивый человек. И смельчак. Его очерк о Тулебердиеве прославил солдата-киргиза на всю дивизию. И правильно. Тулебердиев показал себя не раз как прекрасный боец, а в последнем бою, если бы его связка гранат не остановила танк, неизвестно, чем бы все кончилось.

А его, Деревянкина, корреспонденции о бойцах дивизии? Они как награда для отличившихся, как призыв для тех, кто еще не успел показать себя в боях».

— Рядовой Тулебердиев, товарищ член Военного совета! — твердо сказал командир полка.

— Он в строю? Я хочу первый гвардейский значок вручить первому среди первых храбрецов.

И член Военного совета показал значок. Он так блеснул на солнце, словно звездочка Героя, и Чолпонбай замер, не веря своим ушам: чтобы его так отличили... Может ли быть выше честь, когда тебя перед такими бывалыми называют храбрецом.

— Рядовой Тулебердиев, выйти из строя.

Член Военного совета подошел к нему, обнял и сам прикрепил к его гимнастерке значок. Потом крепко пожал руку.

— Служу Советскому Союзу! — тихо, но твердо ответил Чолпонбай.

— Вы комсомолец, товарищ Тулебердиев?

— Нет.

— А комсомол гордился бы таким. Я читал о ваших подвигах в дивизионной газете. Думаю, что и вам бы хорошо было стать членом Ленинского комсомола. Чести быть комсомольцем вы заслуживаете, и уверен, что не раз подтвердите это делом.

В тот же день, в день получения гвардейского значка, Чолпонбай и еще несколько солдат подали заявления: Черновол, Метервели, Гилязетдинов...

Тулебердиев разыскал тогда Деревянкина в редакционной машине и попросил:

— Сергей, напишите за меня заявление, а я перепишу. Захарин говорит, чтобы я по-киргизски писал: мол, все равно поймут... А я ведь вступаю в Ленинский комсомол, вот и хочу заявить об этом по-русски, как Ленин. А если ошибки будут — некрасиво. По-русски я говорю, вы даже сами сказали, что хорошо говорю, а вот писать по-русски не научился. Напишите.

Конечно, Деревянкин выполнил просьбу друга. Он долго в этот день был вместе с ним. Первым познакомил его с текстом обращения Военного совета (он принес с собой гранки завтрашней газеты), когда о нем еще никто не знал.

«Воины Красной Армии! Славные защитники донских рубежей! — читал он этот документ. — Вы не раз били здесь, на Дону, прихвостней гитлеровской шайки... В этих боях ваши сердца закалились волей к победе. Вы слышите стоны замученных и обездоленных советских людей — отцов и матерей, жен и детей наших! Ваши сердца преисполнены священной ненависти к фашистской мерзости, отребью рода человеческого. Так же, как и в боях под Москвой, Ростовом и Тихвином, вы ждете приказа — идти вперед на врага, на освобождение наших городов и сел, наших семей.

Наступил грозный час расплаты с лютым врагом...»

Днем пятого августа состоялось комсомольское собрание роты. Оно проходило в двух километрах от реки, в лесу.

Командир роты Антопов в своем кратком выступлении сказал о месте комсомольцев в бою и закончил речь так:

— Когда я вступил в комсомол, почувствовал себя сильней. И смелей. Комсомольский билет вместе со мной идет всегда в бой. Он придает мне силы. Комсомольцы с коммунистами всегда впереди, в самых опасных местах. По-моему, комсомолец — это самый хороший, самый смелый, самый бескорыстный друг и воин... Когда-то Максим Горький сказал: «Человек — это звучит гордо». Я беру на себя смелость чуть-чуть изменить первое слово и говорю: «Комсомолец — это звучит гордо!» — Антопов помедлил и добавил: — Гордо и ответственно...

Комсорг стал зачитывать заявления.

Сначала рассмотрели заявления украинца Остапа Черновола, грузина Серго Метервели, татарина Гайфуллы Гилязетдинова. Все они были единогласно приняты в ряды Всесоюзного Ленинского комсомола.

Когда очередь дошла до Тулебердиева, он уже стоял навытяжку, сжимая автомат. Глаза его смотрели куда-то вдаль, сквозь лес, на тот берег реки, туда, где завтра каждое слово должно подтвердиться делом. За свою двадцатилетнюю жизнь молодой киргиз понял, что на всех языках одинаково ценен и уважаем человек, верный своему слову. Он успел повидать краснобаев, залихватских болтунов, проповедующих одно, но живущих вопреки своим проповедям.

Он же — сын Киргизии — знал лишь одно: Родина должна быть свободной! Во что бы то ни стало, но свободной! И больше всего он ценил тех, у кого слова не расходятся с делом.

Он знал, что надо заслужить право на вступление в комсомол, и теперь, когда перед строем ему первому вручили гвардейский значок, когда его при всех назвали храбрым, когда при всех сказали, что он достоин, — теперь он решился.

Чолпонбай стоял навытяжку, сжимая автомат, стоял как вкопанный. Взгляд его коснулся гвардейского значка.

— Клянусь, товарищи, не подведу вас. А если понадобится, жизнь отдам, всю жизнь до последнего дыхания за Родину!

— Кто «за»? — спросил комсорг.

И руки всех взметнулись над головами.

— Единогласно!

— Поздравляю, гвардеец Тулебердиев! Вы приняты. Вы — комсомолец!

Своей радостью Чолпонбай поделился с родными. В тот же день он написал брату Токошу и своей любимой девушке.

«Милая Гюльнар! — писал он на клочке бумаги. — Моя радость, моя надежда, мой свет! Как долго не писал я тебе: на войне человек не принадлежит себе. Идут жаркие бои. Идут каждый день, по нескольку раз в день. Ребята измотались. Мало спим, мало отдыхаем.

Но я держусь стойко. Твои письма согревают меня. А сегодня у меня большой праздник, великий день. Можешь поздравить — я комсомолец. В Ленинский комсомол принят. Я об этом, скажу по секрету, мечтал давно. Теперь буду драться за троих: за тебя, за комсомол, за себя. Мы остановили фашиста, не пускаем его дальше. И не пустим. Мы поклялись всей ротой не отступать ни на шаг. Будем идти только вперед. Поклялся и я перед друзьями.

Будем бить врага по-киргизски, как били его наши предки — батыры. Буду бить за тебя, за родной аул, за нашу солнечную республику, за Советскую власть...

...Скоро в бой пойдем. Очень хочется получить твое письмо. А еще больше — увидеть твои глаза, погладить твои шелковистые косички».

Хотелось еще многое и о многом написать, но стало совсем темно. К тому же пора сменять Гилязетдинова на посту наблюдателя. Опять ни минуты не спал. Ну да ладно. Еще один день...

Это было вчера. Сейчас казалось, что это было давно. Ведь в жизни порой годы кажутся короче дня, а день от рассвета до первых вечерних звезд — бесконечным. Как в песне: «Мне каждый миг казался часом, а час вытягивался в день».

Да нет, не вчера, не год, не тысячу лет назад — сегодня все это было.