Трое суток почти безостановочно, легко сметая вражеские заслоны, продвигались наши войска на юго-запад, а на четвертые сутки, встретив неожиданно мощное сопротивление, остановились. В одной из больших деревень севернее Ржева скучились сразу пять штабов дивизий со всеми своими службами и спец-подразделениями. Настроение было бодрое и чуточку бесшабашное: никому еще не верилось, что немцам удастся задержать нас надолго.

И вот в тот вечер, за два дня до Нового года, командующий армией вызвал командиров дивизий и некоторых начальников штабов и, громко и довольно смеясь рассказу начальника армейской разведки, перехватившего радиодонесение перепуганного немецкого оберста о том, что русские ввели в прорыв стотысячную сибирскую армию, вдруг стал посреди комнаты и сказал, обращаясь к командирам дивизий:

— Ну, соратники, кто из вас первый возьмет Ржев?

Как всегда в подобных случаях, немедленно нашлись горячие головы:

— Возьмем. Разрешите?

Голубые с припухшими веками глаза Пасхина остановились

27

на грузной фигуре полковника Хмелева, сидевшего рядом с Евстигнеевым.

— Ну, а ты что задумался, Хмелев? Скромничаешь?

Уральская дивизия одной из первых протаранила фронт южнее Торжка, и на нее особенно рассчитывал Пасхин, стремясь с ходу овладеть Ржевом.

Хмелев встал и хрипловатым своим, удушливым басом ответил, что ждет постановки конкретной задачи.

Пасхин нахмурился, отошел к окну и потом, обратясь снова ко всем сразу, сказал:

— Даю ночь на подготовку, а утром — вперед на Ржев. Перед рассветом получите боевой приказ…

С этого вечера и осложнились отношения Хмелева с командующим армией, тем более что организовать наступление на Ржев ни утром, ни в последующие дни не удалось. Уральская дивизия после ожесточенной немецкой бомбежки ушла по настоянию Евстигнеева в окрестные леса и там дожидалась боевого приказа.

Вскоре на долю дивизии выпала трудная задача: прорвать сильный оборонительный рубеж противника на северном берегу Волги, форсировать по льду реку и наступать в направлении западнее Ржева. Задача была успешно выполнена, но командующий не переставал держать сердце на Хмелева и многие телефонные разговоры вел только с начальником штаба дивизии, не требуя к аппарату комдива. Хмелев тоже начал избегать командующего и, чувствовалось, проникся к нему антипатией.

«Но письмо, письмо! — думал Евстигнеев.— Это же ни в какие ворота не лезет! Можно недолюбливать, сердиться, но предупреждать о служебном несоответствии в случае неудачного исхода боя — непонятно. Никто же наперед, в том числе и Пасхин, не может сказать с полной уверенностью, как будут развиваться события… Должно быть, у Василия Васильевича есть какие-то особые причины. Но какие?»

Хмелев, когда Евстигнеев приносил на подпись боевое донесение, лежал за перегородкой на постели. Не лежал — полусидел: под его крупной головой кроме двух обыкновенных подушек была еще надувная резиновая, похожая на грелку. Все светлые часы этого дня Хмелев провел на командирской разведке — полдня на морозе, в огромном напряжении физических и душевных сил. Не удивительно, что его больное сердце сдало, но Евстигнеев знал, как бы плохо ни чувствовал себя комдив, завтра с рассветом он займет свой командирский наблюдательный пункт под Вазузином и, почти не отрываясь от бинокля и шумно, с присвистом дыша, короткими четкими фразами будет отдавать распоряжения, точные, глубокие по смыслу, трезво учитывающие обстанов-

28

ку на поле боя. На такого комдива — а Евстигнеев за двадцать лет службы побывал под началом многих комдивов — можно было положиться…

Вошел Полянов, доложил, что из-под Вазузина приехал сменяемый начштадив. Евстигнеев попросил проводить гостя сюда, в бывшую учительскую, и заодно вызвать Зарубина и Синельникова.

5

Начальником штаба сменяемой дивизии был сухощавый майор с бледным, даже серым лицом, нервозный, неулыбчивый. Представившись, он сразу вручил Евстигнееву требуемую документацию: сводные данные о противнике, его укреплениях, огневых средствах и минных полях, схему своих укреплений и минных полей; сухим от усталости голосом сообщил, что начальнику связи приказано передать этой ночью сменяющим подразделениям основные линии проволочной связи, и в доказательство положил на стол написанную от руки копию распоряжения.

— Извините, товарищ майор,— сказал Евстигнеев и повернулся к оперативному дежурному Синельникову: — Передайте Юлдашову, пусть принесет нам чего-нибудь перекусить…

Гость, похоже, голоден, и по одному этому как будто малозначному факту Евстигнеев склонен был заключить, что сменяемая дивизия порядком измотана. Видимо, у начштадива не хватало времени даже на то, чтобы позаботиться о своем быте: об этом свидетельствовали и заросший двухдневной щетиной подбородок, и китель без подворотничка.

Евстигнеев отдал Зарубину разведсводку, Синельникову — копию распоряжения о передаче основных линий связи и, справившись, есть ли у них вопросы к товарищу майору (вопросов не было), обоим разрешил удалиться.

Майор охотно выпил полстакана водки, но закусывал вяло.

— Сколько вы тут, под Вазузином, маетесь? — откровенно спросил Евстигнеев.

— Целую вечность,— сказал майор.— Я лично оборонял Вазузин еще в октябре прошлого года, потом был в этих местах в окружении, правда недолго, двое суток,— прибавил он торопливо.— Пробился с остатками полка, попал в резерв фронта, а из резерва — опять под Вазузин… Больше недели держим тут оборону, будь он проклят!

Евстигнеев заметил, что на худом небритом лице майора дернулось и часто запульсировало веко, вероятно следствие перенесенной контузии.

29

— Вы закусывайте, товарищ майор, закусывайте,— сказал Евстигнеев.— Вот консервы, хлеб…

— И не стоит он того, тех жертв, на которые мы ради него идем, честное слово! — продолжал майор.— Ну, хорошо, я понимаю, есть соображения высокого стратегического порядка: перерезать железную дорогу, выйти в тыл девятой армии немцев. Хорошо. Но почему непременно здесь, а не севернее или южнее Вазузина? На кой нам, извините, эта скорлупа?

— Так сильно разрушен город? — спросил Евстигнеев.

— Да дело не только в том, что разрушен. Вы прикиньте, сколько по самым минимальным нормам… сколько сил и средств надо для прорыва такой полосы! Уж если целая танковая армия немцев тогда, в октябре сорок первого, предпочла обойти эти укрепления!.. Да что говорить! — Майор сердито умолк и дважды отрывисто и шумно выдохнул.

— Подождите, я немного не понял,— еще не смея верить услышанному, сказал Евстигнеев.— Что, разве эти доты, где сейчас немцы,— это наши доты?

— Именно! — будто даже обрадовался майор.— Великолепные сооружения, построенные по всем правилам фортификации. Если бы немцы не обошли нас тогда — черта с два продвинулись бы они с этой стороны! А теперь с этой же стороны, то есть с запада, нам приходится их атаковать. Вы представляете? А ведь такие орешки и авиабомбой не всякой расколешь. Железобетонные, метровой толщины тарелки, опрокинутые вверх дном на такие же бетонные основания. Амбразуры для пушек и пулеметов. Каждый впереди лежащий клочок земли пристрелян. А-а!..— махнул он рукой, и опять запульсировало веко на его сером лице.

— Штаарму, надеюсь, известно, что это бывшие наши доты? — спросил Евстигнеев.

— Я лично докладывал заместителю начштаарма. Между прочим, немцы ведь не сразу в них залезли. Если бы мы в середине января не топтались перед Вазузином, а поверили своей разведке и атаковали с ходу…

Майор почти дословно повторял мысль коренастого капитана, соседа слева, и Евстигнеев мимоходом подумал, что, должно быть, не так уж и неумен тот бойкий капитан, помначальника первого отделения.

— У нас нет выбора, товарищ майор, вы, конечно, понимаете. Нам придется брать доты и брать город. Весь вопрос в том, как это сделать по возможности с наименьшими потерями, чтобы и себе шею не сломать.

30

— Самолеты, гаубицы, танки. Иначе — дохлое дело. В лоб эту стену не пробить,— сказал майор, закурил и посмотрел на часы.