А прудковские как пришли в Свистуново гурьбой, так скопом и ввалились в кабинет к Гузенкову, расселись кто на стульях, кто прямо на корточках вдоль стен. Привыкли при Фильке Самоченкове... Гузенков долго разглядывал их с любопытством, потом как ахнет ладонью по столу:

- Вы что, в свинарник пришли или в кабинет к председателю? Марш отсюда! И заходить строго по одному... По вызову.

Выходили от него хмурые и бросали недовольно собравшимся возле крыльца правления:

- Сам сидит, а тебя столбом держит... Начальник!

- А все почему? Потому как под порогом академию кончал, - съязвил Живой. - По коридорам прошел, а в класс не пустили. Под порогом в мусоре копался да ума-разума набирался. Оттого и сердитый.

Кто-то донес Гузенкову. Он и взъелся - не дал Живому оклада, на трудоднях оставил. Да еще приказал бухгалтерии: за каждую поездку отчет особый на экспедитора составлять и подавать ему, председателю. "Смотри, чертов сын! Зенки вылупишь, а не поймаешь", - думал в сердцах Фомич. Он и раньше не крал - учен. Законы вон какие! Кому сидеть в тюрьме хочется? Деньги не рожь: концы как ни прячь, а видны. Корнеич у них дошлый счетовод - любую бумажку насквозь видит.

Хотел было Живой на ферму учетчиком уйти. Опять не пустил Гузенков: там повольготнее и прибыльнее - оклад! Словом, обложил председатель Живого, как борзятник русака. Сколько ни беги, а конец один - выдохнешься и упадешь...

И опять - уйти из колхоза, а чего делать? Ехать на сторону, на заработки ежели - не подымешься. Да и не пустят. Здесь просить подходящую работу, за деньги чтоб? Но у кого просить? И кто даст? Коли уж уйдешь из колхоза, то и просить не у кого. А коли останешься, все равно до точки дойдешь. Вот и выходит: куда ни кинь - все клин. И опять выпало на Фролов день. "Значит, судьба меня пытает", - думал Живой.

И он окончательно решил уйти из колхоза. Неправда, где-нибудь, да устроится! А когда решился, стало ему и немного легче и как бы веселее. "Судьба мне опять поставила точку на Фролов день, а я ей - запятую, запятую..." Он даже встал и потянулся было к балалайке, хотел сыграть "Хаз-Булат удалой". Но вовремя вспомнил: сосед из района приехал. Как бы не ушел в луга. Пойти надо... Может, угостит по случаю праздника.

2

Угощение вышло в самый аккурат. Хозяин, Андрей Спиридонович Кириллов, по-уличному просто Андрюша, только заправился перед лугами и теперь прилаживал возле порога деревяшку к своей культе. А на столе стоял граненый графинчик мутновато-синей самогонки, да рядом в тарелке был нарезан пирог с калиной.

По тому, какую привязывал Андрюша деревяшку к своей культе, Живой сразу определил: косить собирается. У Андрюши было две деревяшки - одну он называл "ложей", вторую - "ступицей". Ложа - деревяшка отполированная с длинным плоским поручнем, похожим на гладильную доску, - под самое бедро подходила эта доска. Андрюша пристегивал ее двумя ремнями к бедру, а на конец важно опирался рукой. Эту ложу Андрюша надевал на работу в райфо или когда просто прогуляться хотел. Теперь ложа стояла возле порога, а пристегивал Андрюша ступицу - деревяшку коротенькую, с медным кольцом на конце. На этой ступице Андрюша мог и косить, и пахать, и даже приплясывать.

Андрюша жил и работал в районе, а к матери приезжал помочь по хозяйству. Ей выделили из колхоза гектар с четвертью лугов за сданного телка. Выдавали, правда, за телят, чего останется от покоса. Но и то благо. Иначе - своди коров со двора.

- Сено косить собираешься, Андрей Спиридонович? - спросил участливо Фомич, поздоровавшись.

- Угадал, - ответил тот. - А ты чего не на работе?

- А я уж отработал вчистую... То есть на общественную обязанность рукой махнул.

- Проходи к столу, сосед, - пригласила его тетка Матрена, сутулая, но еще крепкая старуха - мать Андрюши. - Выпей с праздником-то.

- За ваше доброе здоровье, как говорится. - Живой прошел к столу, налил себе сам полный стакан, выпил, отломил кусок пирога, понюхал и стал закусывать.

Пирог был горьковат, поторопилась с калиной-то тетка Матрена. А от самогонки шибало жженой резиной. Но Фомич выпил с удовольствием и уплетал за обе щеки, продолжая рассказывать, как он решился махнуть рукой на общественную обязанность.

Андрюша наконец приладил свою деревяшку, притопнул ею, словно сапогом, да еще шуточку завернул:

- Хорошо тому живется, у кого одна нога: и портка его не рвется, и не просит сапога.

Андрюша был тяжел телом, и когда шел, то половицы жалобно поскрипывали. "А что, ему и в самом деле хорошо живется", - думал Живой, глядя на Андрюшину красную шею, на всю его мощную фигуру, перетянутую поперек живота широким командирским ремнем.

- А ты твердого задания не боишься? - спросил Андрюша, присаживаясь к столу.

- Чего у меня брать-то? Шоболов охапку?! - Фомич шмыгнул на табурете и хмыкнул. - Да и не слыхать теперь, чтоб твердое задание давали.

- А ну как и вышлют?

- А там есть советская власть?

- Там комендатура.

- Ну так я помощником коменданта буду...

- Чего ж ты хочешь?

- Мне бы работенку такую, как у тебя. Телом я сохну, подобреть хочется. Вроде тебя.

Андрюша засмеялся, и грудь его даже затряслась:

- Куда уж тебе! Ты погляди-ка на себя...

Живой перед Андрюшей был - что старый мерин перед битюгом. Андрюша был весь белый, с широкой блестящей лысиной, с розовым крупным лицом. А Фомич - аспидно-желтый до черноты, со впалыми щеками, костлявый, черноусый, черноволосый и оттого казавшийся еще более худым. Он и в самом деле смахивал на заморенную в работе лошадь. И мослы у него выпирали в плечах и на спине как-то буграми, по-лошадиному. Одни только карие глаза были бойкие, молодые и впрямь живые.

- Я инвалид гражданской войны, а ты Отечественной... Разница! - говорил, усмехаясь, Андрюша. - Я до войны устраивался. Тогда на инвалидов дефицит был. Наш брат в цене ходил.

Андрюша разлил остаток самогона по стаканам. Выпили.

- Что же ты будешь делать? - спросил он Фомича.

- Да вот сел я ноне и задумался. Куда ни кинь - все клин. Хлеба нет. Одежка-обувка у ребятни поизносилась. Купить - денег нет. Как жить? Вроде бы один выход: живым в могилу лечь, как поется в песне. Нет, стой! - думаю. Есть выход! Подойдет базар - пойду я, куплю себе корову, а денег под расписку возьму. Молоко ноне почем? По три рубля за литр. Ежели продавать в день по шесть литров, дак и то за пять месяцев я корову-то оправдаю. Возвращу, значит, деньги сполна. А коров я определять очень даже умею. Первым делом надо посмотреть, как у нее шерсть вьется. Ежели развилок начинается на холке, значит, меж молок ходит до четырех недель. А ежели развилок на спине, более семи недель до отела гуляет. Дрянь корова, лодырь! Потом колодец прощупать надо - ямка такая есть меж утробы и грудей, в конце жилы, значит. Ежели палец большой по сгиб погрузнет - пуд молока в день даст. Ну еще на хвост погляжу - на кончике самом размахни шерсть: ежели серка есть, масляная корова! Сутки постоит молоко - клади медный пятак, не потонет. Вот какую корову я себе выберу!

- Так за чем же дело стало? - улыбался Андрюша.

- Да дело-то за сущим пустяком. Теперь денег надо мне взаймы попросить, тыщи три. Решил я начать с соседей, с тебя то есть. Дай мне тыщу с возвратом на полгода? А я тебе - расписку... По правилу составлю.

Андрюша оглушительно захохотал:

- Да тебя и впрямь не тужа мать родила. Ну ж ты, Живой, дьявол! Ох, уморил совсем! А я было уши развесил...

- Нет у вас ко мне никакого понимания, - со вздохом и прискорбием сказал Живой.

- Слушай, пошли со мной сено косить! Я тебе положу по рублю за сотку... Вот тебе и заработок. Да еще дам пуд пшена. Как, согласна, мать? - обернулся Андрюша к старухе.

- А что ж, и больно хорошо! - отозвалась от печки тетка Матрена. - Я, чай, и то подумала, нанять бы кого. А сам-то поезжай в район. Своих дел у тебя по горло.