Помним

                               Дед Гришка.

    Сразу уточню, дед Гришка – это мой дед. Его все так величали: и дети, и внуки, и правнуки. На самом деле он Решетнёв Григорий Максимович, русский, православного вероисповедания, из крестьян, урождённый села Соколья Слобода, Брянской области.  Сколько его помню, ему всегда было далеко за восемьдесят. И когда мне было десять лет, он был старый, и когда мне исполнилось двадцать – он выглядел точно также, и когда мне стукнуло тридцать пять, дед Гришка оставался всё в одной и той же неизменной поре.

     «Наш батя, - уважительно говорил о нём мой отец, когда мы вместе парились в нашей баньке, и с гордостью прибавлял, - на тельце ещё очень справный».

     И действительно, парясь с ним вместе (парил его всегда я, таков был непреложный закон) в построенной мною баньке, я видел, что хотя лицо моего деда и было уже старым, испещрённым глубокими морщинами, но «на тельце» он был ещё очень даже  ничего.  Только вот обе ноги, простреленные на фронте, побаливали и всё чаще давали о себе знать.  Они ныли, напоминая о близких переменах погоды и о давних его ратных  подвигах.  Четыре глубоких шрама  от двух крупнокалиберных пуль навылет красовались у него чуть ниже обоих колен.   Глядя на моего деда, я всегда думал о нём с гордостью.

     Скоро будет уже два года, как я сам стал дедом. Куда летит время? Теперь уже я мечтаю, чтобы в моей баньке меня парил мой внук. Обычные незатейливые мечты русского человека, как приятно думать о них. Хотелось бы, чтобы они непременно сбылись...

     Теперь дед Гришка всё чаще снится мне уже вместе с моим отцом.  В  моих снах они оба живые, и я уже не пойму, кто из них старше.

     Иногда старшим кажется мой отец, потому что он здорово выпивал, выйдя на пенсию. Это был конец восьмидесятых, начало девяностых, лихое время. Всё, что до этого было непреложным и устоявшимся в его жизни, рухнуло в один день. Всё, во что он верил  и на что надеялся, пошло прахом. Всю жизнь он проработал каменщиком.  Отец строил дома, гаражи, подвалы, подводил фундаменты под деревянные строения. Этому он успел научить и меня. Мой отец был первоклассным каменщиком и непревзойдённым в нашем городке печником. Я уже не сложу печь так, как он, вернее, сложу, но что это будет за печь? Хороший печник среди каменщиков –  это как гроссмейстер среди шахматистов. Печи отца никогда не дымили и всегда хорошо грели, и дров для этого много не требовалось. Он хотел  продолжить заниматься кладкой и на пенсии, но силы его почему-то быстро оставили. Иногда  так бывает: ждёшь-ждёшь чего-то с нетерпением, со страстью, и вот оно наступает, а ты уже этому и не рад.  Ты уже понимаешь, что твоё время безвозвратно ушло, и тебе уже ничего не светит. Отец, поразмыслив немного о своём житье-бытье, оставил затею с кладкой кирпича и налёг на выпивку. Он приступил к ней с таким необычайным рвением, словно делал это кому-то назло. Правда, он бросил курить в день выхода на пенсию, но процессу протрезвления это никак не поспособствовало.

     «Наоборот, -  говорил он мне, - в освободившееся от курева место, теперь влезает ещё полбутылки».

     Эта его пагубная привычка передалась по наследству и мне.

     Вспоминая свои молодые годы, я понимаю, что бывал не раз у края черты, и что только чудо порой уберегало меня от падения в бездну. Поэтому сейчас, когда мне уже столько лет и когда за плечами ворох событий, я вдвойне осознаю, что это за напасть.  Я так же понимаю,  какие гены я могу передать или уже передал  по наследству. Но ничто не может служить оправданием наших слабостей, побороть можно всё. Абсолютно…

      Отец мой умер не старым,  семидесяти восьми лет.  На одиннадцать лет он прожил меньше своего отца,  моего деда, но, слава Богу, умер позже него.  Пил отец незадолго до смерти очень сильно и на этой почве часто ругался со своей женой, моей матерью. Хотя, что тут говорить, 78-мь лет в нашей стране и для самых непьющих мужиков  –  порой недостижимый предел...

     Дед же, в отличие от отца,  пристрастием к выпивке  никогда не страдал.  Две рюмки за обедом, и всё. Третью он позволял себе редко, только после бани, и то, побранившись с бабкой по поводу не застёгнутых кальсон. Это случалось в те редкие дни, когда приезжал в отпуск  я, его любимый внук, и привозил с собой бутылку коньяка «Арарат».  Я тогда работал на Крайнем Севере и, бывая проездом в Москве, покупал коньяк в Елисеевском магазине. Я всегда выбирал такую бутылку, где вместо звёздочек стояла маркировка: «Очень старый коньяк».

    Поэтому дед Гришка любил мои приезды и в тот памятный день особенно спешил. Он первым покинул парилку и в одних кальсонах направился в дом. Застегнул он их на одну верхнюю пуговичку и решил, что этого вполне достаточно. Надо сказать, что привычка носить исподнее в виде трикотажной фуфайки и кальсон осталась у него с фронта.

  «Мы солдатиков иногда в них и закапывали, - рассказывал  он мне, - особенно зимой. Мёртвому шинель уже без надобности».

    Трусов носить он так и не выучился, а, может, у него их никогда и не было.

     Стол в доме был уже накрыт, моя мать позаботилась об этом заранее, и дед, распаренный и довольный, решил усесться на своё законное место во главе стола. Это место определил для него, раз и навсегда, мой отец и объявил об этом нам во всеуслышание.

     Заметив красочную бутылку, дед заулыбался. Мать моя стала отодвигать стулья, чтобы ему легче было пройти, но не тут-то было. Откуда ни возьмись, появилась моя беззубая баба Фёкла, его жена, и загородила ему дорогу.

   «Поглядите, православные, - запричитала она, -  что делается на белом свете.  СтарОму так хочется выпить, что он без штанов за стол лезет».

    Слово «старЫй» она произносила с  ударением на последнем слоге.

    «Так внук любимый приехал,- начинал оправдываться дед Гришка, - в баню позвал и вот теперь рюмку налить хочет».

    «Пока не застегнёшься, за стол не сядешь», - строго приказывала ему баба Фёкла и, картинно раскинув руки, вставала у него на пути.

     Она хоть и была из бедной семьи, а дед Гришка из подкулачников, но командовала на людях всегда она. И мать мою Фёкла Андреевна приняла и приголубила сразу,  хотя сёстры отца были не в восторге от его выбора. Нет, мать моя в молодости была очень  красивой, на загляденье,  я видел её чёрно-белые снимки, сделанные сразу после замужества. Но сёстрам отца она почему-то не приглянулась, и они чуть было не подобрали ему другую партию. Теперь, когда отца уже нет в живых, я знаю,  почему.

    Но вернусь к повествованию, к тем памятным дням.

    Моя мать взяла плед и прикрыла деда Гришку, чтобы тот, не спеша,  привёл себя в порядок.  Мне даже показалось, что кое-какие пуговички, она застегнула ему сама.

   Потом мы все уселись за стол, и первый тост был, конечно же, за нашего деда, за главу большой и дружной семьи. Второй – за мой приезд, а третий – как это и полагается, за Любовь.  Выпив коньячка,  дед раздухарился.  Глаза его заблестели, морщины разгладились, и мы приготовились слушать его рассказы. Каждый раз он рассказывал что-нибудь новенькое, необычное из своей длинной жизни, такое, о чём нельзя было тогда прочитать ни в газетах, ни в книгах.  Я слушал всегда его, затаив дыхание, и старался ничего не пропустить.  Рассказы его всегда были весёлыми, красочными, даже про то, как его раскулачивали.