Мда, тут уж воображение не столь бессильно...

Как же это получается? С какого момента невероятное становится отчасти вероятным?

...Жила-была в нашем подъезде девочка, девушка, девица, невеста. Может, она и сама не замечала, но нам со стороны отчетливо видно было, как ступенька за ступенькой перешагивала она этапы взросления. Платье девушки выглядело явно аккуратнее, чем у девочки, прическа девицы — изобретательнее, чем у девушки, а уж невеста... Честное слово, она была столь прелестна, что обожание жениха казалось естественным, как плеск волны.

Потом она стала матерью, и за всеми материнскими хлопотами, трудными и желанными, как-то незаметно упростилась и разрушилась изысканная прежде прическа. Ну да ладно, бог с нею, с прической! Но потом и платье стало не таким опрятным, как у девушки. А потом стала она выходить в коридор в халате — ах, не слишком свежим был этот халат и не вполне был ей к лицу. Да и само лицо нуждалось... Впрочем, это уже чисто женский вопрос, в котором я не чувствую себя знатоком. Но поверьте и неопытному взгляду — в чем-то этот недавно прелестный лик нуждался.

Но ведь мы-то, соседи, видели ее только мельком, а муж — ежедневно. И однажды я с тревогой заметил, что он перестал чистить башмаки. И что галстук у него, у вчерашнего щеголя, — в суповых разводах.

«Полно, уместна ли тут тревога? — возразит, вероятно, умудренный годами читатель. — Жена, мать семейства — что ж ей, вечно в красотках гулять?!»

Не знаю, может, и не вечно. Но убежден: хорошо бы как можно дольше.

Простите, глубокочтимый и умудренный читатель, но я намерен задать вам один вопрос: нравитесь ли вы своей жене? Сознаю, что вопрос этот отчасти нескромен (потому и не рискую адресовать его дамам). Но вы, пожалуйста, отвечайте не мне — себе. Самому себе, но только — честно.

И не утешайте себя при этом ответом: «Еще чего! На то она и есть моя жена — обязана любить!» Не утешайтесь, ибо любить по обязанности нельзя, ибо любовь — самая недирективная материя на свете. Любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет... Какие контрасты, какая гамма оттенков и никакой тебе железной закономерности!

А раз нет закономерности, то бесконечно наивно выглядел бы любой (и автор этих строк тоже), кто осмелится прописывать рецепты вечной любви, всепогодной, как «ИЛ-62», и безотказной, как ванька-встанька. Таких рецептов нет, но есть бесценный опыт других. Опыт великих мужей — мужей в торжественно-древнем и сегодняшнем смыслах этого слова. Есть человеческий опыт тех, кому судьба даровала счастье познать любовь протяженностью в жизнь.

Наверное, эта излишняя красивость — уподоблять пламенное чувство бесконечной горной гряде, когда вслед за каждой преодоленной открывается новая вершина. Но лучше все же так, чем впадать в другую, опрощенческую крайность. Да, жизнь есть жизнь, и не всегда в ней есть место для мотыльковой галантности шевалье. Да, А. И. Трунов стоял на перроне в расстроенных чувствах, но он никогда не попал бы в милицию (и тем более не написал бы в редакцию такого письма), если бы искренне чтил свою жену.

Есть такое словцо: «обабиться». Слова «омужиковаться» я не слышал, хотя, впрочем, явление это наблюдал. И, глядя на молодую нашу соседку, еще совсем недавно такую прелестную, я думаю: понимает ли она, что это «обабение» не что иное, как ограбление себя, своей красоты, своих чувств? Или кажется ей, что со свадьбой все кончилось?

Но ведь это не так! Все только начинается.

РОДНИК БЕССОННИЦЫ

Если совесть у вас чиста и на ночь вы не увлекаетесь сдобным тестом, — сны вам должны сниться жизнерадостные. Что-нибудь вроде майской прогулки по заповедникам Беловежской пущи, или личного участия в разгроме канадских хоккеистов-профессионалов, или, на худой конец, приобретения по счастливому случаю дюжины широких галстуков. И если посреди прогулки или в момент стремительного выхода один на один с вратарем Кэном Драйденом раздастся оглушительный грохот, а симпатичная продавщица, вручающая дефицитные галстуки, вдруг сипло завопит: «Вира!» — не бросайтесь в панику. Ваша совесть по-прежнему чиста, и продавщица тут ни при чем. Дело в том, что у вас за окном началась стройка.

Первое впечатление такое, будто на соседнем пустыре взорвалась бомба среднего калибра: глубокая воронка, рыжие комья глины, разбросанные в стометровом радиусе, и старый башмак, таинственным образом вознесенный на верхушку липы, где он и висит, покачиваясь.

Но если взрыв — это и начало и одновременно конец, то башмак на липе знаменует собой лишь начало.

По идее стройка за окном должна быть родником оптимизма, источником не только общегражданской, но и личной заинтересованности. Согласитесь: сама по себе идея логически безупречна. Что бы ни сооружалось — магазин, кинотеатр, школа, аптека, — все для вас! И пусть вы уже живете в благоустроенной квартире, а рядом возводится жилой дом, — разве не внушает это надежд, что ваши дети, повзрослев и оперившись, вылетят из отчего гнезда не «на квартиру», а в квартиру?

Но вот, круша и ниспровергая нашу безупречную логику, из Красноярска приходит письмо. В новом микрорайоне строят нужнейшее учреждение — детский комплекс. Это, расшифруем, такие совмещенные садикоясли. Или, если угодно, яслесадик. Полугодовалый несмышленыш, принесенный в пеленках, покинет это заведение семь лет спустя краснощеким непоседой, способным попросить у мамы мороженое на английском языке.

А граждане жалуются. На что? Может, они предпочитают, чтобы у них просили мороженое по-немецки? Может, им не дает покоя слишком далекое расстояние от возводимого яслесадика?

Наоборот, сетуют граждане, покоя нет оттого, что стройка слишком близка. Ранним утром сон нескольких многоэтажных домов обрывается адским ревом бульдозера. Простоволосые, в пижамах, в туфлях на босу ногу, жители вылетают во двор — попросить, умолить, стать на колени, чтобы позволили доспать последние полчаса до работы. Но некого умолять, не перед кем становиться на колени. Ревущий бульдозер пуст, он греется, и где-то в утреннем тайнике греется бульдозерист. Производственная необходимость? Ах, если бы! Но в понедельник шумливой машине хватило для прогрева двадцати минут — почему же в четверг она без толку гудит полтора часа? Почему она с утра активничает, а днем, когда жители бодрствуют, замирает? Почему она сегодня с ревом перемещает горы земли слева направо, если вчера ревела, перемещая те же горы справа налево? И почему, наконец, нельзя найти полномочного человека, которому можно адресовать все эти «почему»?

В принципе такой человек должен быть в соответствующем исполкоме местного Совета. И он есть — зам. по строительству, архитектор, начальник УКСа или ОКСа... Но как-то так получилось, что покой строительных окрестностей — вопросы для них непринципиальные. Их лишь одно беспокоит: чтобы стройка завершилась в срок.

Спора нет: избежать размазывания строительства по блюду многолетья — задача из задач. И если бы все неудобства, которые испытывают близкие соседи стройки, были непременным условием отличной работы, — ладно, сказали бы соседи, — шумите, рычите, грохочите, визжите, крушите — все вытерпим, все снесем ради высокой эффективности капвложения.

Но в том-то и закавыка, что и шум, и рык, и бесшабашное крушение окрестностей процветают прежде всего там, где эффективность этих самых вложений сползла, говоря словами географов, значительно ниже уровня моря.

Целый месяц жители Могилевского микрорайона «Мир» смотрели на мир воспаленными, непроспавшимися глазами. А потом настала тишина. Но спокойно, знаменитый бригадир товарищ Злобин! Увы, не об удачливых последователях вашего замечательного почина речь. Ибо вскоре рев возобновился — это снова рыли уже единожды отрытый котлован для 54-квартирного дома. Потом вгоняли сваи, выдергивали сваи, подсыпали и опять углубляли котлован... И вот уже пять лет, как стройка приостановлена на неведомый срок. Жителям же взамен долгой бессонницы остались труднопреодолимые канавы, искореженные самосвалами дороги и покосившийся забор, за которым удрученно квакают лягушки — новоселы раскисшего от дождей котлована.