…В комнате Корчака — не той, на чердаке, откуда виден был весь мир, а в гетто, рядом со спальней, — лежали больные дети и отец одной из воспитанниц, умирающий портной Азрылевич. Больных становилось все больше, и ширма, отгораживающая стол Корчака, придвигалась, вжимая хозяина комнаты в стену, надвигалась, как знак приближения конца.

Днем Корчак ходил по гетто, правдами и неправдами добывая пищу для детей. Он возвращался поздно вечером; иногда с мешком гнилой картошки за спиной, а иногда с пустыми руками пробирался по улицам, между мертвыми и умирающими.

По ночам он приводил в порядок бумаги, свои бесценные тридцатилетние наблюдения над детьми — их ростом, физическим и душевным, — писал дневник: «Последний год, последний месяц или час. Хотелось бы умирать, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что бы я сказал детям на прощание. Хотелось бы только сказать: сами избирайте свой путь».

Он еще верил, что умрет один, дети останутся. Не мог поверить, что есть кто-то, способный убивать и детей.

И, думая о детях, повторял самую свою главную мысль: избирайте свой путь, не давайте подменить его чужими, фальшивыми, навязанными вам путями.

…Пятого августа сорок второго года по приказу гитлеровцев Дом сирот — дети и взрослые — выстроился на улице. Корчак и его дети начинали свой последний путь. Над детским строем развевалось зеленое знамя Матиуша. Корчак шел впереди, держа за руку двух детей — мальчика и девочку. Фашисты невольно сторонились. Казалось, идут победители.

Колонна обреченных с детской силой и бесстрашием разрезала самый строй фашизма. Человеконенавистнический фашизм еще жил, он и сейчас не погиб окончательно, но ему не оправиться от этого ножевого удара.

Дети шли на Умшлагплац молча, в полном порядке.

Возглавлял колонну Корчак, больной старик, до конца неся на своих плечах и на сердце самую тяжелую ношу на земле.

Из Варшавы поезд повез детей в Треблинку. Только один мальчик выбрался на волю: Корчак поднял его на руки, и мальчику удалось выскользнуть в маленькое окошко товарного вагона. Но и этот мальчик потом, в Варшаве, погиб.

Говорят, что на стенах одного из бараков в Требинке остались детские рисунки — больше ничего не сохранилось.

История гибели Корчака — предупреждение человечеству: это не может повториться.

Жизнь его, сказки, педагогические труды, все вместе — одна из самых бескомпромиссных, разумных и человечных попыток найти пути, исключающие торжество человеконенавистничества.

Дом сирот и Наш Дом были созданы в Польше буржуазно-помещичьей, где процветали шовинизм, социальное неравенство, но, несмотря на это, детские республики Корчака просуществовали при его жизни четверть века.

Само это бесконечно важно как свидетельство того, что человек даже в тяжелейших условиях может строить разумный мир для других. «Я существую не для того, чтобы меня любили и мной восхищались, а чтобы самому действовать и любить, — писал Корчак в дневнике. — Не долг окружающих мне помогать, а я сам обязан заботиться о мире и человеке».

Бой Корчака и его ребят с предвестниками фашизма и с самим фашизмом начался не в варшавском гетто, а за десятилетия до оккупации Польши гитлеровцами и не прекращался ни на час.

В Польше и за ее пределами господствовало бесправие, выносились несправедливые приговоры, вызревала подлая лагерная идея. «Судебная газета» Дома сирот писала в это время: «У взрослых есть суды. Эти суды взрослых нехорошие… Они назначают разные наказания: штрафы, аресты, каторжные работы, даже присуждают к смертной казни… И все время люди думают, как бы сделать так, чтобы совсем не нужно было судов, чтобы люди и без судов не делали ничего дурного».

Дом сирот не был отделен от окружающей среды — зло проникало и в него. В это время кодекс товарищеского суда Дома сирот провозглашал свой противостоящий фашизму закон человечности: «Если кто-нибудь совершил проступок, лучше всего его простить. Если он совершил проступок потому, что не знал, теперь он уже знает. Если он совершил проступок нечаянно, он станет осмотрительнее. Если он совершил проступок потому, что ему трудно привыкнуть поступать по-другому, он постарается привыкнуть. Если он совершил проступок потому, что его уговорили ребята, он больше не станет их слушать.

Если кто-нибудь совершил проступок, лучше всего его простить в надежде, что он исправится.

…Суд — это еще не сама справедливость, но он обязан стремиться к справедливости; суд — это еще не сама истина, но он жаждет истины.

Судьи могут ошибаться. Судьи могут наказывать за поступки, которые и им самим случается совершить, и называть плохим то, что и им самим доводится делать (вспомним, что речь идет о ребячьих проступках. А.Ш.). Но позор тому судье, который сознательно вынесет несправедливый приговор».

Начальные сто параграфов кодекса кончаются одним словом «простить».

«Простить», «простить», «простить…» — почти как молитва разносится по миру, который все яростнее стремится осуждать справедливо или несправедливо, — наказывать, пресекать.

«Не давить» — это для Корчака основа всей педагогики. В детском суде он был секретарем, а не председателем. Он участвовал во всех дежурствах, даже в дежурстве по уборке туалета. Он следил, чтобы ничто не нарушало равенства.

Корчак был замечательным педагогом, сказочником и одновременно выдающимся врачом.

Он видел и изучал ребенка сразу в трех главнейших мирах, в которых протекает детство: сказочном мире мечты, мире познания и мире физического развития. Эти миры теснейшим образом зависят друг от друга.

Корчак наблюдал неустанно. В последние дни жизни одной из главных его забот было переправить туда, за стену гетто, результаты многолетних наблюдений.

Как только колонна детей с Корчаком во главе в тот августовский день сорок второго года свернула со Склизской улицы, где помещался Дом сирот, в опустевшее здание пробрался человек — тень человека, какие только оставались здесь, в гетто. Он прошел через спальни, где стояли аккуратно застеленные кроватки, через столовую с чашками из-под кофейной бурды на столах — ребята не успели вымыть посуду — в перегороженную ширмой, пахнущую лекарствами комнату Корчака и собрал все до единой бумаги: часть из них вошла в книгу, которую вы только что прочли.

Творчество Корчака ветвисто, как живое дерево. Оно обнимает все стороны жизни и ребенка, и воспитателя, и родителей в мире ребят. Но если попытаться выделить главное, то, что переходит из книги в книгу, повторяется и в счастливые дни, и в самые последние, наполненные непереносимым горем, — это убежденность в силе добра.

В книге «Правила жизни» Корчак писал: «Я часто думал о том, что значит «быть добрым»? Мне кажется, добрый человек — это такой человек, который обладает воображением и понимает, каково другому, умеет почувствовать, что чувствует другой».

Значит, главное: «Добра в тысячу раз больше, чем зла. Добро сильно и несокрушимо».

Быть добрым, не добреньким, а действительно добрым — это, может быть, самое трудное на свете. Для этого нужен особый талант, бесконечное терпение, готовность, если придется, пожертвовать жизнью.

Корчак создал детскую республику, государство в государстве крошечное ядрышко равенства, справедливости внутри мира, построенного на угнетении.

Корчак должен был отгораживаться от внешней среды. Не просто отгораживаться, а как бы строить баррикады, чтобы создать и сделать устойчивой внутреннюю среду.

В Доме сирот не было насилия, тирании, неограниченной власти. «Нет ничего хуже, когда многое зависит от одного, — писала «Школьная газета» Дома сирот. — Уж такова человеческая натура, что когда кто-либо знает, что он незаменим, он начинает себе слишком много позволять, а когда знает, что без него могут обойтись, скорее идет на уступки».

Когда в корчаковском детском доме создался суд, вскоре предусматривается право детей подавать жалобу и на воспитателя, если тот поступил несправедливо, и право — даже моральная обязанность самого воспитателя просить суд дать оценку своему поступку, если он считает этот поступок несправедливым или хотя бы сомневается в справедливости совершенного.