— Михайла Ларионыч, не обессудь, не могла тебя раньше принять — дела. Ты садись, разговор у нас будет непростой. Пожаловали мы тебя в камергеры.

— Ваше императорское величество, вы можете располагать моей жизнью и смертью. Из ваших сиятельнейших рук любая награда вдвойне ценна и превосходит мою ничтожную службу.

— Погоди, камергер Воронцов, не торопись. Пожалован ты и в генерал-поручики, и в лейб-кампании поручики.

— Ваше императорское величество, я не нахожу слов…

— И не ищи. Скромность твою не первый год знаю, преданность ценю, но не о чинах у нас пойдет речь. Собирался ли ты обзавестись семейством? Имеешь ли кого на примете?

— Государыня, мне не приходило в голову…

— Видишь, а мне пришло. Положись на мой выбор — лучшей невесты не сыщешь. Сватаю я тебе, Михайла Ларионыч, любимую свою кузину Анну Карловну Скавронскую. Что это ты глаза-то утупил? Зарделся, никак? Аль показалось? О приданом не думай — моя печаль. О свадьбе — тоже. Где уж такому скромнику пиры задавать, а я желаю, чтобы стала ваша свадьба первой при моем императорском дворе, чтобы всем надолго запомнилась, чтобы узнали все, каково это жить при Елизавете Петровне! Так что, Михайла Ларионыч, как тебе невеста?

— Ваше величество, я могу только снова и снова благодарить вас за вашу доброту и ласку.

— Ты доброты и ласки Аннушке не жалей, а отблагодарить за ее счастье и спокойствие я сама отблагодарю. Ступай, обожди в приемной. Позже позову у невесты руки просить. Ступай… Анна Карловна! Аннушка! Где ты там? Догадайся, кто у меня сейчас был.

— Да видала я — Михайла Ларионыч.

— Какой тебе Ларионыч — жених.

— Жених? Батюшки светы. А чей, государыня?

— И не догадаешься?

— Да нет, где же. Вроде ничего за ним не примечала.

— Твой, Аннушка, твой! У тебя хочет руки просить, а у меня справлялся, как на него глядишь, угоден ли будет. Так весь пятнами красными от стеснения-то и пошел.

— Вот сюрприз так сюрприз! И что же вы, государыня, изволили ему сказать?

— Скрывать не стану, обнадежила. Однако велела тебя дожидаться. Тебе замуж идти, тебе и решать. В богатстве будешь купаться, а скромности да обходительности Михайле Ларионычу не занимать стать.

— Что же я, государыня. Как велите.

— Вот и славно. Иди в антикамеру жениха обрадовать, а я сразу и сговор назначу. Чего тянуть-то? А впрочем, кликнем-ка его сюда. Эй, кто там, Воронцова Михайлу Ларионыча ко мне! А, господин камергер, ты здесь? Поздравляю! Передала я невесте твое предложение. Она согласна. Свадьбу через месяц назначим. А что, если на день святителя Никиты Новгородского, тридцать первого января? Святой-то больно хороший: от молоньи да пожаров охраняет. Вот пусть их в жизни вашей никогда и не будет.

…В воронцовских палатах тревога. Чины, земли… кажись, ни на что новая императрица не скупится, да больно щедрой рукой всем раздает. Тем, кто и прежним правителям служил, угодить хочет. Вот и выходит: как всем, Воронцовым достается. И места их не то что самые первые, а день ото дня больше в толпе. Старого стольника мысль мучит: недополучат сейчас сыновья, дальше и ждать не приходится. Не одного самодержца перевидал, а все на одно выходило. Не любят самодержцы добро да верную службу помнить, ой не любят! Кому больше обязаны, тех быстрее с глаз убирают. С чего бы Елизавета Петровна лучше родного батюшки аль родимой матушки оказалась. Нарышкины — они и вовсе скаредные. Вон государь Петр Алексеевич носки, прости Господи, до седьмых дыр занашивал, о ночном колпаке и не говорил. Сколько Елизавета Петровна поначалу даст, на том дело и кончится: жалеть начнет, траты считать. Торопиться, торопиться надо с монаршьими милостями. Да и сам бы Ларион Гаврилыч не прочь за сыновнюю службу благодарность императорскую получить, только спроворить суметь…

— Послушай, братец Михайла Ларионыч, а с ними как будет? Тебя, скажем, императрица по всем статьям удовольствовала: и чины, и при дворе самое что ни на есть высокое место, и жена с приданым, в императорскую опочивальню без доклада вхожа. Вот только вспомнить бы тебе: не твоими деньгами цесаревнин двор держался — Марфиными. Без моей Марфы Ивановны куда как туго цесаревне бы пришлось!  А мы с ней — не то что я, она сама ни места при дворе, ни чина статс-дамы не получила. Где ж такая неблагодарность видана?

— Сам вижу, Роман, а как подступиться, не знаю. Теперь ведь запросто в царские покои не войдешь. Мавра Егоровна дверей не распахнет. Аудиенцию надо заранее получить. А на аудиенции снова с глазу на глаз почти никогда не бываешь. То тебе секретарь, то разные придворные чины, камер-юнгферы тоже туда-сюда бегают. Вот разве Алексею Григорьевичу поклониться, чтобы государыне напомнил?

— Это что, нам-то, Воронцовым, пастуху кланяться, чтобы наши кровные денежки заслуженный доход принесли? В себе ли ты, Михайла?

— Зря в гнев впадаешь, братец. Так оно и есть. Мавра Егоровна и та у Разумовского защиты да поддержки ищет. Про свою «кумушку-матушку» и думать забыла. Если удача выпадет, можно ее императорское величество лицезреть. Просить-то и можно, а о старых долгах ни-ни. Такое до добра не доведет. Тут изловчиться надо.

— Так кто ж тебе мешает? Думай, изловчайся. Сам знаешь, при дворе сегодня ты нужен, а завтра от ворот поворот — никто и имени не вспомнит. Конечно, пока твоя Анна Карловна защитой послужить может, да ведь и то до первого неудовольствия. Императрица наша чистый порох. Ты лучше вспомни, как на кончину да похороны отца Анны Карловны приехать не соизволила. Мы все еще тогда в Александровой слободе время коротали. А спроси почему — покойников не любит, и весь сказ, хоть граф Карл Самойлович из родни царицы самый близкий.

— Поунялся бы ты, Роман Ларионыч, язык бы не распускал! Тут тебе не Александрова слобода я не матушка цесаревна. Государыня подчас круче батюшки своего покойного бывает, а уж слова назад нипочем не возьмет. Остерегаться, братец, надо! Ой как остерегаться! Помяни мое слово, в Сибирь скоро дорогу такую раскатают, какая покойной Анне Иоанновне и не снилась.

— А верно ли, будто Бирону послабление вышло?

— Куда вернее. Из Пелыма в Ярославль перевели, ходить без стражника разрешили, делами заниматься.

— Ишь ты. И государыню невесту порушенную, Екатерину Алексеевну Долгорукову, вернули?

— Ее-то прямо в столицу. Небось после трех лет молитв под клобуком монашеским в одиночной келье монастыря Горицкого мир ей чудным показался.

— Вот поди ж ты, кого только государыня не вернула. Тут тебе и живописцы Никитины — Иван-то не доехал, по пути погребли незнамо где. И меншиковская золовка Арсеньева Варвара, и асессоры, и монахи. Всех не упомнишь. А государыня запомнила.

— Только одного Романа Воронцова с семейством забыла.

Вот и наше время пришло. Батюшка Ларион Гаврилович так и говорит: воронцовское. Теперь, мол, все от нас с Романом одних зависит, что от государыни получим, каких милостей удостоимся. Коронация, после нее какие споры? Только все равно глаз да глаз нужен. Мало ли! На власть императрицыну не покусятся, так Воронцовых как раз сметут. Царский гнев что порох, оглянуться не успел — вспыхнул. Не так ярко горит, как долго тлеет.

В Москве все чинно было. Благолепно. От Тверских ворот триумфальных до Куретных в Китай-городе ланд-милицкие полки стояли. У триумфальных ворот Синода — студенты Московской Славяно-греко-латинской академии. По двадцать человек с каждой стороны. В белых одеяниях. На главах — венцы. В руках — ветви лавровые. Песню спели преотличную, дай Бог память: