— Надо же!

— Да вот оказалось, что и надо. Государь на него покосился, а там и говорит, что, мол, правда, мастер хоть и именитый, а никуда не годный, что, мол, тетушку, покойную императрицу, несуразно написал — в венке цветочном. От венка, мол, и ее величества не видать, как, мол, Помона какая, а не самодержица российская, императрице, мол, только Шувалов и мог такого расхвалить — стыдоба одна!

— А по мне, так очень даже распрекрасно государыня представлена. Позитура танцевальная, легкая, какой в семнадцать ее лет была.

— Да дайте же досказать, маменька! Так государь разошелся — давно его таким веселым не видывали. Портрет преннеровский припомнил, где государыня покойная в рыцарских доспехах на вороном коне, генералитет весь на конях, да и дамы придворные верхами и тоже в рыцарском облачении и со шпагами. До распуку смеялся государь, дам по именам называл, на дуэль вызывать собирался. А тут Катенька наша возьми да и прерви государя. Мол, с дамами-воительницами, может, и впрямь смешно, зато портрет их императорских величеств с придворными очень даже достойный.

— Это какой же? Что-то не упомню.

— Да и как упомнить, маменька. Его прусский посол тогда откупил, государыне не по вкусу пришелся.

— Вот как! Разговор такой припоминаю, а портрета не видала.

— Маменька! Там сам господин фон Преннер у холста портрет великой княгини Екатерины Алексеевны пишет. Екатерина Алексеевна в мантии горностаевой, с великим князем на руках. Обок государь Петр Федорович в римских доспехах и шлеме представлен, поодаль придворные.

— Что ж тут дурного?

— А то, что великая княгиня главнее всех — ее портрет на холсте посередке стоит, да еще и без дитяти царственного.

— Как так? Сама же сказала, что ее императорское величество с великим князем.

— В том-то и штука: сидит с дитем, а на холсте дитяти нет, и место для него не оставлено, и туалет другой.

— Да как же такое возможно! А Катя что, не уразумела?

— Еще как уразумела. Потому и припомнила, чтобы любимую свою государыню вперед выдвинуть. Государь и не стерпел. Не дождаться, говорит, Екатерине Алексеевне, чтобы император всероссийский у нее в придворных состоял, что художник дурак, а княгиня-крестница последнего ума от своих книжек решилась. Так при всех и оборвал.

— Господи! И к чему Катенька с огнем играет! Как такое можно, чтобы законного правящего государя раздражать. Охладел государь к супруге, не он первый, не он и последний, только как верноподданным в такое дело мешаться? Говорила же я ей!

— Что ей говорить, маменька, Катерина Романовна только свой норов тешить горазда. Иной раз думаешь, спорит с государем ради спора, чтоб себя показать, снисходительностью государевой при всех попользоваться.

— Твоя правда. Граф Михайла Ларионыч уж с супругом ее толковать брался. Где там! Князь Михайла жениными глазами на все глядит: что ни сделает, все ладно. Сам о семье позаботиться не может. Ему бы долги делать да имение проматывать. Там за карты сядет — тысячи-другой недосчитается, там друзей примет, а то угощение всему полку выставит.

— Так богатства у Дашковых немалые.

— Немалым тоже конец прийти может, а Катенька вон уже третьим дитем тягостна. На все деньги нужны. Ей бы государя лелеять да холить, Бога за него молить, что все ее продерзости терпит.

— Батюшка, беда у нас, великая беда!

— Что ты, Катерина Романовна, какая беда? Не с детками ли, не приведи, не дай Господи.

— Нет, нет, батюшка, — с князем Михайлой.

— Час от часу не легче! В карты проигрался или что?

— Полно, батюшка, князя чужими грехами корить. Михайла Иванович раз проиграет, другой выиграет. Как можно от товарищей отбиваться в одном полку-то.

— Выиграет! О проигрышах княжеских знаем, о выигрышах что-то не слыхивали — не доводилось!

— Батюшка, да уж сколько о том говорено!

— Выходит, мало, коли воз и ныне там: что ни вечер — зеленый стол. Уж на что государь добр да отходчив, а и то примечает, Елизавете Романовне попенял.

— Так о государе и речь. Утром на плацу учения смотрел. Рота князя Михайлы прошла, развернулась как положено, а ему не понравилось. Князя к себе призвал, распекать при всех начал, будто учить солдат не умеет, а командовать и вовсе.

— Значит, заслужил. Поди, за тобой да зеленым столом службой неглижировать стал.

— Неправда! Неправда, батюшка! Все офицеры, что на плацу были, как один, говорят: не было на князе никакой вины, преотлично солдаты прошли и команда правильная была.

— Что ж, матушка, тем хуже. Себя, стало быть, вини. За женины продерзости мужу кнут. И так бывает — не диво.

— А если и так, все равно князя от гнева царского спасать надо. Государыня Екатерина Алексеевна так мне в секрете и поведала. Мол, гроза бы не собралась. Придумать что-ничто надо.

— Государыня! Вот тебе, Катерина Романовна, и разгадка. Что ты в немке этой длинноносой сыскала, чем прельстилась? Государь сам тебе говорил, перестань ее руку держать, что тебе от ее руки. Сестре только родной дорогу перебить хочешь.

— Батюшка, Бог с ней, с государыней. Мне бы князь Михайлу уберечь, чтоб дядюшка за него попросил, тетушка Анна Карловна.

— Что ж, сама к ним не пойдешь? Не повздорила ли и с ними случайно?

— Какие раздоры! Только они руку государя держат, прихоти его каждой потакают. Знаю, и слушать не станут. Тут еще Аннет…

— Что Аннет — и тут свою волю творить собралась? У сестры с мужем нелады, а ты, прости Господи, за супруга распинаешься. Чему дивиться, что ни от кого из родных помощи не дождешься. Или тебе мужнина родня, Богом забытая московская, на помощь молебнами да богомольями придет? Ты у них прижилась, тебе и знать.

— Батюшка! Не обо мне да князе, о детках подумай!

— Теперь подумай, когда своя воля впрок не пошла?

— Батюшка, неужто Воронцовы своих бросить могут?

— Разве что Воронцовы.

— Отослать бы куда князь Михайлу с государевых глаз на время, чтоб под горячую руку не попадался, пока государь его сам в какой отдаленный гарнизон не сошлет. Было ведь уже такое, было!

— Ну, тут подумать надо.

— Какие думы, батюшка, час дорог. Мне тут такое на ум взошло. Ко всем престолам дружественным послы с радостным известием о вступлении государя на престол отправляются. Не найдется ли и князь Михайле какого двора?

— Сама собственными руками с любимым мужем разлуку готовишь? Не ожидал. Думал, тебе бы только миловаться с твоим разлюбезным.

— Батюшка, лучше самой — вернее будет.

— И то правда. Неплохо бы супругу твоему и от Петербурга оторваться. Помнится, вчерась брат Михайла Ларионович про Константинополь что-то сказывал. То ли тот, кого назначали, приболел, то ли для другого дела запонадобился. Никому к туркам ехать неохота.

— А может, и впрямь к туркам?

— Ишь, отчаянная какая! А ну что случится — турки все-таки!

— На все Божья воля, с государем же князь Михайле оставаться опасно.

— Из-за одной выволочки-то?

— Не говорила я тебе, батюшка, князь Михайла за честь свою вступился, с императором спорить стал…

— Что-о-о?

— Так уж вышло — слово за слово, князь Михайла на своем стоял. Даже за шпагу схватился…

— Час от часу не легче, это против императора-то?!

— Так ведь прав он был — не государь.

— Господи Иисусе, а что же его величество?

— Убежать изволил…

— Еду! Сей же час еду к канцлеру. Только бы Бог помог твоего князя к туркам отправить. Твоя правда — все лучше, чем здесь приговора царского дожидаться!

— Милое дитя мое, я не верю своим ушам: вы способствовали отъезду князя в эту длинную и опасную поездку в Турцию?

— Да, ваше императорское величество, Бог сохранил для князя Михайлы последнее место среди послов к разным дворам. Конечно, Турция — не лучший вариант, но здесь оставаться князю было попросту небезопасно.

— Но почему? Вся ваша семья пользуется благоволением императора, если не сказать большего.