Здесь-то и остановилась незнакомка. Молодые люди не обмолвились за дорогу ни словом, и разговор их ограничился только теми двумя фразами о мундире. Воздух дрожал от птичьего гомона.
Дождь уже несколько минут как перестал, но вокруг все было мокро. Теодор склонился перед дамой:
— Хочу надеяться, сударыня, что вы на меня не гневаетесь…
Она улыбнулась и молча кивнула ему на прощанье.
На обратном пути Теодор не мог отделаться от какого-то смутного волнения, и причиной его была не так эта женщина, краткое её пребывание в его объятиях, как то, что она сказала…
«Мундир!» Он произнёс это слово вслух и вздрогнул. Его красный доломан вдруг стал ему столь же ненавистен, как и незнакомке. А почему, в сущности? Прежде чем зайти домой, он заглянул в денник, стоявший позади их флигеля: надо же было удостовериться, что Батист привязал Трика к кольцу, вделанному в стену, и засыпал ему овса.
— А давно эта дама там поселилась? — осведомился он у Батиста.
— Дней пять-шесть, господин поручик, — отозвался Батист и вдруг спросил: — А правду говорят, что император завтра войдёт в Париж?
Батист так и не перестал величать Бонапарта императором удивляться тут было нечему. Но Теодор, скидывая свой промокший плащ, почувствовал, как под кирасой и супервестом, точно бешеное, бьётся сердце. Что тому виной: император или незнакомка? Он ничего не ответил Батисту и зашагал к дому.
По сути дела, их теперешний разговор был продолжением того, другого, что состоялся в 1813 году. Лакея отпустили по случаю праздника. Мадемуазель Мелани, в вышедшем из моды платье с неизменным воротничком, манжетами и чепчиком на макушке, старалась навести порядок, нарушенный вторжением Теодора. Теперь портрет работы Буайи висел в столовой мещанского вида, и их мебель с улицы Мишодьер казалась тут слишком громоздкой и неуместной. Откровенно говоря, они чувствовали себя гораздо свободнее в теперешнем своём жилище, чем в прежнем роскошном бельэтаже с резными лилиями и венками на панелях. Весь второй этаж был отведён под жилые комнаты, а пищу подавали снизу специальным подъёмником.
— Слава богу, малыш пришёл! Мадемуазель Мелани, снимите с него сапоги…
Но мадемуазель Мелани разбирала веточки вербы, принесённые из церкви св. Иоанна; она извинилась: ей некогда, надо пойти поставить пучок освящённой вербы к распятью в спальне Теодора. Впрочем, Теодор успел достаточно наследить на коврах, и теперь уже опасаться нечего. Отец заворчал было, но потом рассмеялся. Мадемуазель права — малыш, видно, принимает их дом за конюшню. Грязный, мокрый. Плащ, пропитанный водой как губка, бросил на банкетку в прихожей, саблю и портупею нацепил на спинку стула в столовой, каску поставил на буфет. А теперь взялся за супервест и кирасу — интересно, куда он их пристроит? Столовая скоро превратится просто в казарму! Господин Жерико не уставал любоваться сыном Луизы, который стоял перед ним в красном своём доломане, в рейтузах из чёртовой кожи, медленно хлопая длинными ресницами… Тонкие прекрасные пальцы, белоснежные руки… Слегка расставив длинные ноги, Теодор с нескрываемым удовольствием потирал ладони: он только что вымыл руки — этого он не забыл сделать, входя в дом. Он побывал на кухне, обнюхал все горшки и выслушал сообщение мадемуазель Мелани:
— Сегодня у нас цикорный салат… Доволен?
Для мадемуазель Тео был одновременно и господином Жерико номер два, и тем крошкой, которому она ещё недавно утирала нос большим в клетку платком.
— А в своей комнате ты ещё не был?
Его комната помещалась под крышей и была выгорожена из мастерской. Попросту говоря, чердак. На стенах — деревянные панели, окно угловое, выходит на север, под окном липа. Теодору пришлось бы проходить мимо своего эскиза к «Офицеру конных егерей», мимо версальских «Коней», мимо этюда для «Кирасира», мимо поясного портрета карабинера… мимо пейзажей, лошадей и снова лошадей. Нет, он не заглядывал в свою комнату. Отец поджидал его внизу. «Значит, мальчик ухитрился улизнуть из казармы, чтобы повидаться со своим стареньким папочкой. И все-таки, должен же быть у него роман… Такая стать, и к тому же молчалив как могила! А что, если какая-нибудь кокетка или светская дама его у меня похитит? Куда он отправляется в те вечера, когда по его просьбе ко мне приходят посидеть Жамар или Дедре-Дорси? Королевский мушкетёр — это вам не пустяки. Да ещё такой красавец…»
— Ты был на учении?
— Да, — ответил Теодор. — Трик немного притомился. Я поручил его Батисту, ведь он холит его и бережёт как зеницу ока.
Знаешь, какие слухи ходят в городе?
Старик моргнул несколько раз подряд. Он знал. К тому же нынче рано утром, в надежде найти Тео, к нему заходил Жамар, и чего только он не рассказывал! Чистая сорока!
— Но чему из всей этой болтовни можно верить? Все-таки французский народ не отречётся так вот просто от своего короля, от королевских лилий. Слишком многие поставили на эту карту.
Нет, ты только вообрази, что Буонапарте вернётся; это значит полный застой в делах, все повиснет в воздухе, поместья…
— Когда вернулись Бурбоны, — отозвался Теодор, — тоже легче не стало…
Отец боязливо покосился на дверь.
— Безумный мальчишка, ты говоришь как заядлый якобинец, хорошо ещё, что я тебя знаю! Так вот, хотя я ни на минуту, слышишь, ни на минуту не сомневаюсь в прочности трона, в привязанности французов к королевскому дому, мы не имеем права после всего, на что нагляделись в этой несчастной стране, не имеем права, повторяю, рисковать, слышишь? Даже в малейшей степени рисковать… рента и без того упала с начала месяца на двенадцать франков…
Теодору плевать было на ренту. Он рассеянно слушал сетования отца. Кто же она, эта женщина? Подруга госпожи Брак?.. До последнего времени домик, похожий на греческий храм, пустовал.
На столе в вазе с мифологическими фигурами работы Персье Фонтена лежали яблоки. Теодор взял яблоко и аппетитно захрустел. Жерико завтракали ровно в полдень. До тех пор можно с голоду подохнуть. О чем это распространяется папаша?
— Значит… значит… значит, надо предусмотреть любые случайности, пусть даже произойдёт самое невероятное, пусть даже вернётся Людоед. Вот оно как.
— Ого! Самое невероятное… По словам Марк-Антуана, Людоед-то уже в Фонтенбло.
— Не мели вздора. Если бы он был в Фонтенбло, все бы знали. Но я не сидел сложа руки. Я имею в виду наличный капитал. Вообрази на минуту, что произойдёт с французскими деньгами, если Буонапарте засядет в Тюильри, — вся Европа в гневе на нас урежет кредиты! Не забывай о превратностях войны: ведь вторгнись на нашу землю пруссаки или казаки, не говоря уже об англичанах, не особенно-то они будут печься о наших интересах!
— Папа, — пробормотал Теодор с набитым ртом, — по-моему, ты хочешь сообщить мне о покупке всего Монмартрского холма.
— Положи яблоко, хватит тебе жевать: в это время года фрукты никуда не годятся. Только аппетит себе отобьёшь. Что ты сказал? Ах да. На сей раз дело действительно идёт о моих капиталах. В конце концов, у меня есть сын…
— Как будто есть.
— Так вот, есть сын… Ты носить форму, которая может тебе напортить…
Теодор вздрогнул. Он уже не слушал отца. Он ощутил н своих объятиях её. светлокудрую незнакомку, и только она одна занимала его помыслы. И в её глазах его форма тоже…
— Заметь, мальчик, я в твои дела не вмешиваюсь. Когда речь шла о… о… Разве я хоть когда-нибудь допытывался у тебя, как зовут твоих любезных? А? Пока речь идёт только о неосторожных увлечениях…
— Не бойся, я не собираюсь жениться..
— Да нет, я о верховой езде говорю. И коль скоро я уговаривал тебя вступить в королевскую гвардию…
— Знаешь что. не будем об этом, — внезапно помрачнев, прервал отца Тео.
— Ты тут вовсе ни при чем, я сам…
— Но ведь я тебя и не отговаривал. Заметь, всем этим слухам я особого значения не придаю. Но если мне в один прекрасный день говорят: а знаете, кто в Гренобле? А завтра называют другой город, послезавтра — третий… Вот когда я узнал об измене Нея, не скрою, тут я призадумался. Как, по-твоему, станет такой человек изменять, не имея на то веских оснований?