Поездки верхом, воинская дисциплина — все вплоть до тех помех, какие не дают вам распоряжаться собственным временем, все что угодно, лишь бы довести себя до одури, изнеможения, заснуть без снов. Не думать о минувшем, даже о том, что было накануне.
О том, что не оправдались мечты. Солдат! Он всегда был солдатом, только не сразу осознал своё призвание. Прав был в своё время Робер Дьёдонне, только Теодор не хотел слушать его тогда. Солдат — это вечера в кофейнях, всей ротой. Орут хором песни, горланят. Затевают споры, бегают за девицами.
Воспользовавшись тем, что ряды мушкетёров разомкнулись, Теодор перевёл коня на тихую рысь; следуя за мерно колыхающимися. как морская волна, серыми лошадиными крупами и за алыми всадниками, он добрался до Сен-Жерменского предместья, миновав Дом Инвалидов, где уже делали остановку; дальше роты, в полном порядке и соблюдая очерёдность, поворачивали к Гренельской казарме. На Бургундской улице Теодор обогнал своих товарищей, разъезжавшихся по подразделениям, и теперь путь перед ним был открыт, свободен. Он снова пустил Трика шагом.
Ну ладно — все эти истории… удовольствие, с каким носишь форму, эта странная армия, где полковники получали чин поручика, это смешение каст, чувство затерянности… все это забавляло, развлекало его, по крайней мере ещё в начале марта; даже людская неприязнь, ну, взять хотя бы эти враждебные взгляды прохожих, их злобные шуточки вслед его Трику — все это придавало жизни известную остроту, смак. Впрочем, среди офицеров на половинном содержании, рядовых республиканцев, равно как и перед лицом роялистского Парижа, Теодор втайне испытывал пьянящую гордость оттого, что позволял себе думать отлично от всех прочих, не воплощать собой ни того, что воплощала его форма, ни того, что было её отрицанием. Да, по совету Марк-Антуана он, не внемля доводам Робера, вступил в серые мушкетёры, был великолепно одет, щеголял лосинами в обтяжку, умел носить каску, колет, саблю… Ничем он не отличался от, скажем, Клермон-Тоннера или, например, Крийона, а манерами мог затмить любого графа Удето, бывшего пажа, с виду обыкновенного мужлана, или даже герцога Беррийского, бесшеего коротышку… да и кто бы подумал, что такой молодец, пяти футов шести дюймов росту, как и полагается мушкетёру, — обыкновенный разночинец? А галуны на обшлагах и отворотах!
Внезапно Теодор заметил перед собой чуть-чуть правее, на фоне грязно-серого неба, над гребнями крыш, арку радуги, которая одним своим концом уходила вниз и скрывалась между домами, касаясь земли где-то неподалёку от Сены, возможно на площади Карусель, в том странном и причудливом квартале, где были дворец и сад Тюильри… «Что за безвкусица!» — вдруг подумал Теодор. И хохотнул. Впрочем, давным-давно известно, но слишком яркие тона не по душе живописцам… Вот уже много месяцев, как он не посещал выставок, не заглядывал даже в мастерские художников. Не бывал в галерее Лувра, над которым сейчас нависла радуга. Хотя он каждый день отправлялся в Тюильри, но место его было в том дворе, куда уходила другим своим концом радуга, где были кони и пустоголовые юнцы в алой, богато расшитой форме. Ах да, ведь как раз нынче закрывается Салон 1814 года, там, позади Сен-Жермен — л'Оксеруа… Нынче вечером или завтра начнут снимать со стен полотна.
От резкого порыва ветра защёлкали, застучали ставни. Все вдруг снова стало мрачным. Трик, пройдя по набережной, вступал на мост Людовика XVI. Площадь по ту сторону реки, катившей жёлто-серые воды, была, несмотря на непогоду, забита людьми.
Со стороны Елисейских полей расположились войска, составив ружья в козлы, и на них глазели зеваки, вышедшие погулять в воскресный день. Со стороны дворца выстроились зеленые и красные егеря. И угрюмо-тревожная толпа вливалась в сады Тюильри… Всадник на мгновенье попридержал на мосту Трика и, полюбовавшись каменными конями работы Кусту,{11} перевёл взгляд на коней Куазевокса.{12} Но, услышав предостерегающие крики кучера проезжавшей мимо почтовой кареты, поспешно посторонился.
Что за славный малый наш Теодор, высокий, плечи чуть покатые, овал лица удлинённый, но голова небольшая, негустая бородка, переходящая в бакенбарды, усы значительно светлее волос, скорее рыжеватого оттенка, огромные глаза под неестественно прямыми надбровными дугами и ресницы — совсем девичьи, что так не вяжется с его внешним обликом, — длинные-длинные ресницы, когда он их опускает, — словом, удивительная смесь буйства и нежности. И конечно, англоман, как считали себя англоманами все его сверстники из неприязни к Империи. Англоманы буквально во всем — завзятые любители английских трубок, английских тканей, английского бокса с грузчиками и конюхами.
Хотя мать и не передала ему английскую кровь, он, как и Орас, товарищ его первых прогулок верхом, сын старого жокея, научившего Теодора понимать красоту коня, он, как и Орас, был истинным денди, и один бог знает, какие мечты унаследовал он от своей матери, часами грезившей у окна их руанского дома на Аваласской улице и так и не принявшей сердцем Парижа, где она скончалась в первых числах нового века, когда семья перебралась на жительство в столицу. Истинный денди, и сейчас весь его дендизм был направлен на верховую езду. Быть может, даже больше, чем от отца Ораса, юркого южанина, жокея, старавшегося казаться хоть на дюйм выше, Теодор перенял эту свою страсть от дяди Каррюэля де Сен-Мартен, брата покойной матери, который имел в Версале прехорошенький домик и с чьей помощью юноше удалось проникнуть в дворцовые конюшни. Дядя прекрасно понимал своего племянника. Оба они отличались высоким ростом, оба не были чужды самых аристократических мечтаний, хотя Каррюэль был просто-напросто негоциантом, получившим на откуп сбор соляного налога. Уж не потому ли создавалось впечатление, что Теодор воспитывался у какого-нибудь принца, среди конюших и наездников? И подобно тому как в боксе он славился ударом ногой, такую же ловкость проявлял он, орудуя саблей и шпагой. И однако же, был он всего-навсего воспитанником Императорского лицея, где и рос, заброшенный, в грязи, в пропахшем мочой доме на улице Сен-Жак, затем долгое время был интерном в школе на Вавилонской улице, куда поместил его отец, наживавшийся на сделках с национальным имуществом. Правда, каникулы он проводил в Нормандии у своего дяди — цареубийцы.
Проезжая через площадь Людовика XV и ловко направляя Трика среди пешеходов: «Эй! Эй, глядеть надо!» — Теодор подумал, что утреннее учение в воскресный день, очевидно, подтверждает правильность последних слухов. Неужели их в самом деле ушлют в Мелэнский лагерь? Впрочем, в том не приходилось сомневаться, ведь Бонапарт продвигался в глубь Франции, и никто не знал, сколько у него под ружьём людей. Тысяча, как утверждали в первые дни, наверняка уже обросла ещё сотнями: на сторону «врага рода человеческого», как величали Бонапарта приятели Теодора, переходили по мере его продвижения королевские войска с оружием и обозами. Сначала тревога охватила полки департаментов Нор и Эна. Потом затрепетал от ужаса Париж, когда стало известно, что Друэ д'Эрлон, Лефевр-Денуэтт, братья Лаллеман{13} направляются к столице. Заговор не удался: жандармы посадили братьев Лаллеман в тюрьму в Ферте-Милоне.
Ладно, измена этих генералов очевидна. Повсюду собирали войска для герцога Беррийскою и направляли их в Мелэнский лагерь…
Меж тем как граф Артуа, отец герцога и родной брат короля, двигался навстречу тому, другому. Но когда семнадцатого числа в Париж дошла и распространилась в народе весть о предательстве Нея, правда ещё не окончательно удостоверенная… произошло это через день после заседания Палат, куда Людовик XVIII прибыл в сопровождении гвардии и под восторженные крики толпы: «Да здравствует король!», «За него в огонь и в воду!» — в тот день имя Нея, князя Московского, ещё было залогом тою, чю дальше Лиона Людоеда не пустят. Хотя Ней и был приверженцем Наполеона. В Лувре удвоили караулы. А на место швейцарцев, отправленных в Мелэн, поставили Национальную гвардию. Почему же имя Нея так поразило людей? Город был просто ошеломлён. Да и двор, кажется, тоже. Хотя и с запозданием: от короля новость скрывали до вечера. Просто немыслимо.