Они ушли ещё совсем недалеко от посёлка, и километра, наверно, не отмахали, даже школа была видна — рукой подать, когда у Огородникова сломалась лыжа.

Огородников был лыжником-разрядником, и к тому же местным парнем, пошёл с Макаровым и ребятами как проводник и инструктор, и теперь, раз приключилась такая неожиданность, надо было, пожалуй, возвращаться.

Макаров остановился возле Огородникова, с досадой рассматривая сломанную лыжу, и вся цепочка ребят постепенно свернулась вокруг них в клубок.

Ребята сразу догадались, о чём думает Макаров.

— Станислав Михайлович, миленький, не надо возвращаться! — запищали девчонки.

— Станислав Михайлович, нас же там ждать будут!

— Стас, мы же дорогу знаем!

— А мы и сами пойдём, правда, пацаны? — Это Борька Терёхин сказал своё слово.

«А что, и пойдут, — подумал Макаров. — И никто их не удержит. Слишком долго они ждали этого дня, слишком долго готовились к этому походу, чтобы так легко теперь отступиться».

Макарову и самому не хотелось возвращаться: он был из тех людей, кто не любит бросать начатое дело. «Наверно, всё-таки недаром наши прадеды верили в эту примету: вернёшься — дороги не будет, удачи не будет, — подумал Макаров. — И дело тут вовсе не в суеверии. Просто неудача обычно подстерегает именно тех, кто слишком легко готов вернуться с полпути…»

День стоял ясный, морозный, только ватная полоса облаков оторочила край неба. Когда ещё выпадет такой день? Да и договориться с начальством было не просто: ведь там, на радиолокационной точке, люди тоже не сидят без дела. Забот у них хватает. Не до гостей.

Макаров ещё колебался и всё смотрел на сломанную лыжу, точно прикидывал, нельзя ли её как-то починить. А ребята продолжали наседать:

— Станислав Михайлович! Стас! Стасик, миленький!..

И он уступил. Решился.

— Хныкать потом не будете?

— Нет! Нет! — закричали ребята.

— Проситься назад не станете?

— Нет! Нет!

— Кто устал — поднимите руки!

Ребята засмеялись: что они, хлюпики какие-нибудь, что ли?

— Ну, если так, тогда пошагали! За мной, гвардия!

Макаров пошёл первым, прокладывая лыжню, потом обернулся, крикнул Огородникову:

— Ты там доложи на всякий случай! Что мы без тебя пошли. Слышишь?

Ребята снова вытянулись в цепочку, усердно работая палками. Низкое, словно предзакатное, солнце слепило глаза. Чистое, заснеженное поле уходило вдаль, к пятнистым, чёрно-белым сопкам. Снежное поле было таким гладким и нетронуто-белым — в точности как полотно, которое покупали солдаты в военторговском магазине себе на подворотнички. К тому же и хруст снега под лыжами напоминал звук разрываемого полотна. Почему-то у солдат была такая привычка: они никогда не резали, а рвали материю на узкие полоски подворотничков.

— Стас! — окликнул Макарова Борька Терёхин. Он шёл сразу за Макаровым, первым в ребячьей цепочке. — Стас, Лепёшкина отстаёт!

Макаров оглянулся. И правда: маленькая Люда Лепёшкина шла последней. Она то и дело останавливалась, неуверенно оглядывалась и снова принималась нагонять остальных.

Макаров сошёл с лыжни, пропуская ребят вперёд. Вдали ещё была видна фигурка Огородникова, она всё уменьшалась, приближаясь к посёлку.

— Ну, что у тебя приключилось, Лепёшкина? — спросил Макаров, когда Люда поравнялась с ним.

— Я варежку потеряла…

— Ох, Лепёшкина, Лепёшкина, и как ты голову не потеряешь! — учительским тоном сказал Макаров. — Интересно: как это можно потерять с руки варежку и не заметить?

— А я остановилась… А потом смотрю — её нет… Рука у Лепёшкиной уже успела побагроветь.

— Что ж ты сразу не сказала?

Лепёшкина ничего не ответила, только виновато поморгала.

Ребята между тем уходили всё дальше и дальше. Пришлось крикнуть им, чтобы они приостановились.

— Что ж, надо искать, без варежки ты далек: уйдёшь, — сказал Макаров, и беспокойство, впервые после того как они расстались с Огородниковым, шевельнулось в его душе. Как-никак, а теперь он был один и один отвечал за всех этих ребят. Он сам принял на себя эту ответственность, сам.

Каждый раз, когда у ефрейтора Макарова допытывались, каким это образом и с чего вдруг он стал пионервожатым, Макаров посмеивался и отвечал так:

— А что тут удивительного, всё очень просто. Однажды нашему старшине говорят: надо человека в школу выделить, просят вожатого прислать. А в казарме в то время как раз ремонт шёл, каждый человек на счету. Вот старшина сидит и кумекает: «Макаров полы стелить не умеет? Не умеет. Окна стеклить не умеет? Не умеет. И печи класть тоже не умеет: И красит так, что у него ведро краски на одну табуретку уходит. К тому же поговорить любит. Значит, в казарме он сейчас человек бесполезный. Вот пусть и идёт пионервожатым…»

Конечно, всю эту историю Макаров сочинил. Хотя и правда старшиной в роте, где служил Макаров, был человек прижимистый, как, впрочем, почти все старшины: скорее умрёт, чем отпустит нужного роте человека. Но всё же не старшина решал, кому быть пионервожатым. А сочинил Макаров эту историю потому, что немного стеснялся своей новой, неожиданной для него обязанности. Он опасался, и не без основания, что его товарищи по службе начнут посмеиваться над ним: мол Макаров в детский сад подался с детишками играть. Уж лучше в таком случае он сам посмеётся над собой, первый: это самое лучшее средство отбить у шутников охоту острить. На самом же деле и замполит с ним беседовал, и комсорг разговаривал, и даже секретарь райкома комсомола вызывал к себе, прежде чем в один прекрасный день Макаров, подтянутый, начищенный и наглаженный, отправился в подшефную школу.

Правда, представление о том, чем он будет заниматься с ребятами, у него было самое смутное и фантазия его дальше организации радиокружка не шла. Но он полагался на солдатскую находчивость, которая, как известно, всегда выручит. Да и вообще: так ли трудно найти солдату общий язык с мальчишками? Вон во время учений стоит только остановиться машине с радиостанцией где-нибудь возле посёлка или деревни, как сразу пацаны бегут со всех сторон, берут в такое окружение, что и не отобьёшься.

Около школы, на пустыре, мальчишки играли в футбол. Вернее, в тот момент, когда подошёл Макаров, они уже не играли — они столпились в центре пустыря и яростно, взахлёб орали, перебивая друг друга. Они были так захвачены спором, грозившим перейти в драку, что Макарова сначала даже не заметили.

— Ха! Ишь ловкие какие: себе — Лёху, а нам — Балерину! На кой он нам? Берите его себе даром!

— А на фига он нам? Вам достался — вы и берите!

— А нам он не нужен!

— А нам нужен, да?

— Мы лучше всемером будем играть, а вы себе Балерину берите, мы ещё быстрее вас обштопаем!

— Спасибо! Ещё чего скажете?!

— Ладно, пацаны, давайте играть, а то Татьяна сейчас сбор погонит! Пускай Лёха судит, а Балерина пускай мячи подаёт!

Виновник этого спора молча стоял в стороне, покорно ожидая решения своей участи. Его недаром прозвали Балериной: ноги у него были длинные и худющие, как две макаронины, сразу видно, не очень-то годные для футбола.

— Ну, начали, пацаны, начали, чего резину тянуть!

Мальчишка, который торопил начинать игру, единственный из всех был не в школьной форме, а в красной футболке с девяткой на спине. Вероятно, он был здесь самым главным — и капитаном, и центрофорвардом, и судьёй одновременно.

Макаров положил руку ему на плечо.

— Что ж вы не принимаете своего товарища? — сказал он.

Мальчишки ещё были во власти спора, их даже вроде бы совсем не удивило появление Макарова, им было сейчас не до того, чтобы разбираться, кто он такой и зачем тут появился. Они разом ринулись доказывать свою правоту:

— Да он не умеет!

— Он мяча боится!