Он подтянул ноги под себя и уселся по-турецки. Спать не хотелось совсем, голова работала ясно и трезво. Головокружение, тошнота и спутанность мыслей исчезли без следа. Вот теперь только и думать — ночью, когда остаешься один на один с собой.

Максим когда-то полагал, что в мире, который он сам придумал и создал, писатель — это кто-то вроде Господа Бога, по воле которого все происходит, но сейчас впервые понял, что это не так. Может, и вправду рассказы и романы не создаются по прихоти человека, который водит пером по бумаге или стучит по клавиатуре компьютера, а извлекаются, как реликты, остатки иного, некогда существовавшего (или существующего!) мира? И дело писателя — только смотреть, слушать, наблюдать, что происходит, а потом облечь в слова?

Слова, слова, слова! Неужели в самом деле от них так много зависит? Грозный Дух, Король Устрашения, Аррасин-Тет… Король Террора. Правильно, ведь «террор» в русском языке — слово заимствованное. И что оно означает — в первоначальном контексте, конечно, без политических ассоциаций? Правильно, «устрашение». И в наши дни «террор» подразумевает агрессивные действия: захват заложников, взрыв, массовое убийство — осуществляемое не просто так, а с целью запугать кого-то. Правительство, например… Или даже целый народ. Власть, конечно, на террор отвечает террором — не умеет она по-другому, на то и власть! — и раскручивает адский маховик террора больше и больше.

А вот остановить очень трудно. Недаром ведь истоки всех локальных конфликтов кроются в далеком прошлом. Кельты в Ирландии воевали с англичанами еще в пятом-шестом веках, а в Ольстере партия «шимфейн» до сих пор взрывает протестантские кварталы. Сербы пережили османское иго еще в Средние века, и вроде бы потомки мусульман и православных научились жить вместе, но чуть ослабела центральная власть — и вот вам пылающие Балканы. Евреи с арабами уже полвека не могут договориться и регулярно устраивают мелкие и крупные провокации с обеих сторон, причем каждая обвиняет другую. А конфликт начался еще в библейские времена! И похоже, продлится еще столько же…

Конечно, других значимых факторов тоже немало — тут и происки сверхдержав, соперничающих на мировой арене, и чьи-то денежные, нефтяные или политические интересы… Все правда, все так. Но вовсе не это заставляет живого человека обматываться взрывчаткой и дергать запал в людном месте. Для того чтобы победить инстинкт выживания, нужно что-то посильнее. Надо верить: там — твои враги! Не важно кто — женщины, старики, дети… Враги — и все. Любой террористической организации всегда нужна некая идея, иллюзия справедливости для оправдания своих действий — мы, мол, не просто так стреляем или взрываем, мы боремся за права угнетенных! И нередко бывало, что террорист вырастал в фигуру героическую. Ему ли, историку, не знать об этом. Чего стоят хотя бы наши Желябовы-Перовские-Гриневицкие-Засуличи… Ладно бы еще только в советских учебниках их представляли в выгодном свете, тут-то все понятно — с царизмом боролись, «враг моего врага — мой друг», но ведь и для своего времени они были героями! Для определенного слоя, конечно, но — были. И шли в революцию студенты и молодые восторженные барышни, и стреляли в полицмейстеров, попадали на каторгу, а то и на виселицу… — и вот вам карательные экспедиции, казаки с ногайками, и «столыпинские галстуки» из пеньковой веревки. А потом всех — и правых, и виноватых, и даже тех, кто случайно рядом оказался, — захлестнула такая кровавая волна, что до сих пор никак не выплывем. Двадцатый век стал настоящей трагедией России, куда там бедствия Смутного времени или монголо-татарского ига!

Максим вспомнил бабушку Конкордию Илларионовну с ее тонкими, аристократическими руками, изуродованными артритом и годами тяжелой работы, с неизменной беломориной в зубах. Вот бы кого порасспросить! Живой свидетель истории… Родилась еще в конце девятнадцатого века, а скончалась в конце восьмидесятых двадцатого. Он как раз в армии служил. Наверняка ей было бы что рассказать о своей долгой жизни, о том, что в учебниках не пишут. Хоть и трудилась бабуля регистраторшей в поликлинике и в графе «происхождение» всегда писала «из рабочих», но слишком уж презрительно она поджимала губы, когда по телевизору показывали первомайские демонстрации или парады на Красной площади в день Седьмого ноября. Только раз, когда крутили старый фильм про чекистов, Конкордия Илларионовна обронила:

— Не так это было. Совсем не так!

— А как? Расскажи! — пристал тогда еще маленький Максимка.

— Не мешай! Иди уроки учи! — отрезала бабушка, и такая ненависть плескалась в ее в глазах! Потом смягчилась и добавила: — Незачем тебе знать об этом, мой ангел.

Больше она никогда не говорила о своем прошлом, но, видно, было ей что прятать, о чем молчать, оберегая себя и близких…

Максим передернулся, как от озноба. Он сидел все в той же позе, подобрав ноги под себя, как будто боялся шевельнуться, не замечая, что руки и ноги давно затекли от неподвижности, смотрел на диск луны, почему-то отливающий багровым цветом, будто кровью окрашенный, и думал о том, что сейчас он, кажется, понял главное: Король Террора и в самом деле есть.

И сейчас он где-то совсем близко.

А в соседней комнате крепко спала Наташа.

На этот раз сон не пугал и не мучил ее.

Наоборот — рождал в душе чувство радостной уверенности и покоя.

Она гуляла в большом цветущем саду по дорожкам, вымощенным желтым камнем. Летнее платье из полупрозрачной белой ткани колыхалось при каждом шаге, а ноги, обутые в какие-то странные босоножки, похожие на древнегреческие сандалии из мягкой золотистой кожи, ступали легко и упруго.

Наташа огляделась вокруг. Красота-то какая! Кипенно-белые молодые яблони, все в цвету, душистые гроздья сирени, изумрудно-зеленая трава, вдоль дорожек посажены цветы — лиловые ирисы, темно-красные пионы, ромашки, васильки… Она еще удивилась — почему это садовые и полевые вместе? Наверное, специально кто-то придумал, чтобы оттеняли друг друга.

Наташа чувствовала удивительную легкость во всем теле. Кажется, стоит захотеть — и полетишь… Она раскинула руки, подняла лицо к небу, закружилась на месте, и правда — ноги оторвались от земли! Чуть-чуть, но оторвались. Золотые сандалии уже не касаются желтых плит. Пораженная этим открытием, Наташа быстро опустилась обратно. Все-таки даже к чудесам надо привыкать постепенно.

Она снова оглянулась по сторонам — и увидела, что навстречу ей идет Верочка в таком же белом платье и сандалиях. За руку она держала мальчика лет четырех-пяти — загорелого, лобастого, светловолосого и синеглазого, так похожего на Максима в детстве.

Ее собственного нерожденного сына.

Наташа так и застыла на месте. Красота окружающего мира как-то сразу перестала радовать ее. Хотелось спрятаться, исчезнуть, провалиться сквозь землю… Но Верочка уже заметила ее, улыбнулась, помахала рукой и чуть ускорила шаг.

— Как хорошо, что ты пришла! А мы тут с Коленькой гуляли, — весело сказала она.

Наташа почувствовала, как холодный пот выступает на лбу. Так вот что это за место! Раз Верочка здесь — значит, она умерла. «А я? Наверное, тоже!»

— А почему — Коленька? — вслух спросила она.

Верочка пожала плечами:

— Ну, я не знаю… По-моему, хорошее имя! Ты же никак его не назвала — пришлось мне.

Наташа опустила голову. Тоже правда… Неужели ей теперь придется вечно мучиться виной — даже здесь? В этот момент малыш, который до того стоял спокойно и с любопытством таращился на нее, вдруг закапризничал:

— Тетя Вера! Отпусти, я сам гулять хочу!

— Ну, это уж как мама скажет… — протянула Верочка. Она посмотрела Наташе прямо в лицо и очень серьезно спросила: — Отпускаешь?

— Нет, подожди! — Наташа опустилась на корточки перед ребенком. Она порывисто обняла его, прижала к себе, зарылась лицом в волосы, вдохнула запах — тот особенный, детский запах, которого слаще нет на свете, разжала кулачок и увидела, как на маленькой ладошке постепенно проявляются линии, становятся все глубже и глубже…