7

Дверь хлопнула, как будто ее ударило сквозняком. Сашка даже не оглянулся. Я остановился на несколько ступеней ниже площадки. Сашка сверху смотрел на меня ошалелыми глазами.

— Кошмар! — сказал он и схватился за голову.

В Сашкиной квартире так кричали, что слышно было на лестнице.

— Соня, сколько тебе лет? — спрашивал Сашкин отец. Судя по голосу, он стоял у самой двери.

— Ты что, сошел с ума? Ты не знаешь, сколько мне лет? — кричала из комнаты Сашкина мама.

— Положим, сколько тебе лет, я знаю. Я только не знаю, когда ты поймешь, в какое время мы живем. Твой сын нужен государству — это же его и наше счастье.

— Моим врагам такое счастье! — кричала Сашкина мать. — Пусть себе берет такое счастье этот бандит и его партийная мама…

«Бандитом» был, конечно, я, а «партийной мамой» — моя мама.

— Кошмар! — снова сказал Сашка. Он подталкивал меня в спину. — Она совсем сошла с ума. Этот кошмар продолжается со вчерашнего вечера.

Я не торопился спускаться по лестнице.

— Можешь передать своей маме, — сказал я, — пусть она больше не думает подсовывать мне свое кисло-сладкое жаркое. И вообще не надейся, что я еще хоть раз к вам приду.

— Здравствуйте! А при чем я?

На лестнице пахло аптекой. Сашка понюхал свои руки, сказал:

— Ночью отец будил меня три раза. Он не мог сам дать матери валерьянку. Я должен был видеть, как моя мама страдает. Меня тошнит от запаха валерьянки.

— Ладно, Сашка. Если хочешь знать, моя мама тоже не сразу согласилась. А Витьку ты сейчас сам увидишь.

Мы вышли на крыльцо, но Витьку не увидели. Он стоял за афишной тумбой и разговаривал с дворником-татарином.

— Ах, Витька, Витька, — говорил дворник. — Зачем дрался?

— Я же тебе говорю — не дрался. О борт лодки ударился.

Наверно, Витька повторял эту версию несколько раз, потому что голос у него был безнадежно усталый.

— Очень аккуратно ударился. Метко ударился, — говорил дворник и смеялся. — Раз ты не дрался, значит, тебя били. За что били? За девочек били?

Витька стоял на мостовой. Дворник свертывал шланг.

— Вы целый, а друг битый, — сказал он, когда мы подошли, и белые зубы его влажно блеснули. Он перекинул шланг через плечо и пошел, громко говоря: — Друг битый, они целый…

Сашка с преувеличенным вниманием разглядывал Витькин синяк.

— Война в Крыму. Крым в дыму…

— Мать меня подвела. Я ей доверился, а она подвела…

Нежную душу Витьки больше всего потрясло предательство матери. А кого бы это не потрясло? Мы любили своих родителей и хотели видеть в них союзников и помощников. Нас огорчало, когда родители нас не понимали. Но о том, что мы огорчаем родителей, мы не думали. И не потому, что были жестокими или невнимательными сыновьями. Мы просто поступали так же, как поступали родители, когда были в нашем возрасте. В этом извечном споре отцов и детей, наверно, правы дети, даже в тех случаях, когда они ошибаются.

Мы стояли в тени афишной тумбы.

— Хватит причитать, — сказал я. — Мы достаточно взрослые. От того, что ваши родители против, ничего не изменится. Они же не могут серьезно помешать поступить в училище. Вы поймите, мы уже взрослые.

Я сказал то, что зрело в нас со вчерашнего дня. А может быть, еще и раньше. У каждого (и, наверно, по-разному) наступает минута, когда он вдруг почувствует себя взрослым. Неважно, что после этого в нем остается еще много детского. Ощущение взрослости, раз осознанное, будет постепенно крепнуть. Мы почувствовали себя взрослыми на мостовой у афишной тумбы.

По лицам своих приятелей я видел: сказанное мной им понравилось. Но Сашка не был бы Сашкой, если бы не сказал:

— Люблю оптимистов. Ему не поставили синяка. Его не будили ночью три раза. В общем, ему хорошо: он едет в училище с разрешения мамы.

— Ерунда! Витька, помнишь женщину с мальчишкой? — спросил я. — Ту, которая спешила на пляж? У нее была цель — захватить место под навесом. Кроме места под навесом, она ничего перед собой не видела. Так вот. Сашка похож на эту женщину. Наша цель — училище. Но, по-моему, дорога к цели тоже интересная. Мы ее еще будем вспоминать.

Я не был уверен, что Сашка и Витька по достоинству оценили глубину моей мысли.

— Я бы хотел уже ее вспоминать, — сказал Сашка.

А Витька ни на секунду не забывал о своем синяке и поэтому изучал афишу. Его повышенный интерес к ней привлек внимание Сашки. На афише был изображен мужчина во фраке. Волнистые волосы разделял четкий пробор. Огромные красные буквы вещали, что имя этого человека Джон Данкер. А для тех, кто его не знал, чуть пониже сообщалось: «король гавайской гитары».

— Спорю, — сказал Сашка, — настоящая фамилия этого короля Пейсахович, и, прежде чем на него надели корону, он был приказчиком в Киеве у мадам Фишер.

— Откуда ты знаешь про мадам Фишер? — спросил Витька. Наивный человек: больше всего его поражали подробности. Они мешали ему догадаться, что Сашка врет.

— Здравствуйте, — сказал Сашка. — Ты никогда не слышал о мадам Фишер? Ты не знаешь, что у нее был галантерейный магазин на Крещатике? Ну, а о том, что в Киеве есть улица Крещатик, ты знаешь?

— Сашка, перестань, — сказал я. Но остановить Сашку, когда он разойдется, было невозможно.

— Воротнички с фирменной маркой мадам Фишер были известны всему миру. Только такой невежда, как ты, может о них ничего не знать.

Витька смотрел на Сашку и недоверчиво улыбался. Витьку смущали воротнички. Как будто придумать воротнички было труднее, чем саму мадам Фишер.

Мостовую переходил почтальон. Сашка смотрел на его сумку как завороженный.

— Ты видишь? — Сашка хлопнул меня по плечу.

Я, конечно, видел, но сумка почтальона мне ни о чем не говорила.

— Хорошенького секретаря комитета мы терпели два года, — сказал Сашка. — Представляю, как будут выглядеть наши родители, когда завтра утром получат газеты и в них будет написано про нас. За Витькиного отца ничего не могу сказать. Но моя мама этого не выдержит. Витька, представляешь, что будет с твоим отцом?

Витька пока ничего не представлял. У Сашки всегда возникал миллион идей. Но потом оказывалось, из сотни одна заслуживала внимания. Витька смотрел на меня. Я сразу понял, что с газетой Сашка придумал здорово, но не хотел этого сразу показывать.

— Попробовать можно, — сказал я. — Идем к Переверзеву.

Мы перешли через мостовую. Трамвайная остановка почти опустела. Мамы с детьми были уже на пляже. А те, кто приезжал в наш город развлечься, еще спали. Их день кончался незадолго до рассвета, когда закрывались рестораны, остывал пляжный песок и море становилось теплее холодного воздуха. А новый день начинался, когда духота нагретых солнцем домов поднимала их с постели.

Солнце уже грело, но еще не было жарко. Мы шли в теплой и мокрой тени улицы. Маленькие лужи на политых тротуарах блестели, как осколки стекла.

Мы снова почувствовали себя взрослыми, шли неторопливо, хотя хотелось бежать. Когда мы пришли в горком, часы в Алешином кабинете пробили девять. Алеша сам только что пришел и перебирал на столе бумаги.

— Привет, профессора, — сказал он.

Профессорами нас прозвал Павел Баулин. Что он хотел подчеркнуть этим прозвищем, мы не знали и не допытывались. Нас вполне устраивало прямое значение этого слова, а к интонации, с которой оно произносилось, можно было не прислушиваться. Сам Павел с трудом окончил семь классов, пробовал учиться в физкультурном техникуме, но бросил. Он объяснял это тем, что не мог жить без моря.

— Вечером на бюро утвердили ваши рекомендации, — сказал Алеша и подвинул на край стола наши личные дела.

— Алеша, вечером к тебе придет Витькин отец, — сказал я.

— Зачем?

— Вынимать душу…

Алеша поднял со лба пряди длинных прямых волос, они сами по себе рассыпались на голове на две равные половины.

— Сопляки, — сказал он. — Где Аникин?

Я подозвал Алешу к окну. Витька стоял на другой стороне улицы и, конечно, лицом к афише того же Джона Данкера. Этими афишами был обклеен весь город, и я убежден, что в тот день Витька запомнил портрет короля гавайской гитары на всю жизнь.

— Витька! — крикнул я. Он оглянулся. — Посмотри, — сказал я Алеше, — любишь громкие слова говорить.

— Аникин! Иди сюда, — позвал Алеша.

Витька покачал головой и отвернулся к афише.

— Не пойдет, — сказал я. — Давай сами решать, как быть.

— Да-а-а, — сказал Алеша и вернулся к столу. — Положение… Главное, уже на бюро утвердили и Колесников одобрил… А что Виктор думает? Какое у него настроение?

— Думает то, что и думал. Решения пока не меняет.

— Тогда все в порядке. — Алеша обеими руками поднял наверх волосы. — Пусть Аникин-старший приходит. Я с ним буду разговаривать в кабинете у Колесникова.

— Погоди, Алеша. Ты же знаешь Витькиного отца. Зачем доводить до скандала? Сашка, выкладывай свое предложение.

Сашка сидел на диване и внимательно изучал кончик собственного носа. Я не помнил случая, чтобы Сашку надо было тянуть за язык. Такое с ним случилось впервые.

— Ты слышишь? — сказал я. — Выкладывай свое предложение.

— Алеша, ты нас знаешь, — сказал Сашка. — Люди мы скромные, за славой не гонимся. Но если мама прочтет завтра утром в газете, что ее сын — лучший из лучших и без него не может обойтись армия, она успокоится. Положим, не совсем. Но в доме можно будет жить. Это моя мама. А Витькин отец…

Алеше не нужны были подробности. Он был очень сообразительный и все понял. Как только он услышал слово «газета», он начал ходить по комнате и теперь уже стоял у двери.

— Молодцы профессора, — сказал он, не дав Сашке договорить. — Можете считать статью напечатанной. Ждите… Я — наверх.

— Постой, — сказал я. — Ждать нам некогда. Мы пойдем к Витькиному отцу. На всякий случай к пяти часам уйди из горкома. На всякий случай…

На улице было жарко. Я не помнил в конце мая такой жары. Думать на солнце — мало приятного. В голове у меня шумело, а утро только еще начиналось. Сашка сказал:

— Все в порядке. Алеша пробьет. Я всегда говорил: Алеша — голова.