— Артелью работаете? — спросил дядя Петя. Потом сказал нам: — Выбирайте себе по силам, — а сам присел в холодке под кустом.
Мы выбрали. Выбрали честно: противники были одного с нами роста и примерно такой же силы. Исход драки был предрешен присутствием дяди Пети. Мы вкладывали в свои удары всю пережитую боль и унижение. Сашка до того озверел, что, когда противник его, отбежав в сторону, сказал «хватит», еще пару раз ударил его. Я никогда раньше не видел Сашку таким. Из его носа тонкими струйками текла кровь, он, казалось, оглох и ослеп. Прибежал Витька. Он обнял Сашку и долго не мог ему втолковать, что драка кончена. Сашка рвался из рук и орал: «Убью». Витьке пришлось повалить Сашку на песок. Ватага молчала.
— Если еще хоть раз артелью побьете, ноги повыдергиваю с того места, где растут, — сказал дядя Петя.
Он ушел береговой тропкой на промыслы.
Возбуждение, вызванное дракой, постепенно улеглось. Победители и побежденные, стоя по колено в воде, умывались. Мишка Шкура, с которым дрался я, выворачивал верхнюю губу и всем желающим показывал окровавленные зубы.
— Чем он меня звезданул, не пойму, — говорил Мишка и хохотал.
Происшествие имело продолжение. Вечером отцы избитых нами ребят пришли к дяде Пете «объясняться». Посмотреть драку взрослых собралась вся Пересыпь. Жаждущие реванша отцы пришли верхом, а уходили низом, отплевывая вместе с кровью песок: дядя Петя в разорванной и спущенной с плеч рубахе кидал их с обрыва.
Было нам тогда чуть больше четырнадцати лет. С тех пор никто на Пересыпи нас не трогал. И нам не надо было больше пробираться к Витьке тайком по диким пляжам. А главное, мы могли приводить на Пересыпь девочек, не боясь унижения. Улица тогда была совсем узкой. За четыре года море во время штормов намыло песчаные дюны, теперь улица стала шире.
Тетя Настя стояла в открытой калитке, смотрела на Витьку и то расстегивала, то застегивала на груди пуговичку ситцевой кофты. Тетя Настя была совсем молодая, — не верилось, что Витька ее сын.
— Отец дома? — спросил Витька.
— Ушел. Вернулся с работы, переодел все чистое и ушел. — Тетя Настя засматривала Витьке в лицо, а нас как будто не замечала. Плохой признак. Мы отошли на край улицы, но все равно все слышали.
— Ты меня прости, сынок. Я ведь не хотела. Отца мне жалко и тебя жалко. Закружили вы меня совсем. Глаз болит? Болит глаз? — Тетя Настя снизу вверх заглядывала Витьке в лицо и поправляла проворными пальцами сползший на щеку бинт.
— Подумаешь, болит. Что же, у меня синяков не бывало? — ответил Витька. Он косился на нас и чуть отстранялся от материнских рук. Мы делали вид, что любуемся морем. На воде проступали краски: сиреневые, алые, фиолетовые, — все разных оттенков и густоты. Они лежали полосами, не смешиваясь, а даль моря переливалась, подсвеченная сиянием уже не видного солнца.
Сашка повернулся, задев меня плечом.
— Дядя Петя идет, — сказал он.
Дядя Петя шел посередине улицы в черном костюме из грубого сукна. В этом костюме он приходил по субботам в школу. Он прошел калитку между женой и сыном, не взглянув на них. Тетя Настя и Витька пошли за ним. У крыльца дядя Петя остановился и вытянул в сторону левую руку. Тетя Настя проворно подошла к нему, и он опустил руку ей на плечо. Так они поднялись на террасу, а потом вошли в комнату. И когда дядя Петя поднимался на крыльцо, под его ногами скрипели сухие доски ступенек. Прежде чем войти в комнату, дядя Петя остановился и громко сказал:
— Запомни, Настя, скажут три человека: ты пьяный, — ложись и спи, хоть вина и не нюхал.
Дядя Петя как будто обращался к тете Насте, но мы-то поняли, кого он имел в виду. Мы подошли к ограде. Катя сказала:
— Тетя Настя совсем не похожа на маму. — Катя часто говорила невпопад. Мы к этому привыкли и не обращали на ее слова внимания.
На террасу вышел Витька, сказал:
— Я дома останусь.
— Что случилось? — спросила Женя.
Витька спустился с крыльца и подошел к забору.
— Сам не знаю…
— Он что-нибудь говорит? — спросил Сашка.
— На терраске про пьяного сказал. Еще ужинать попросил, а больше ничего не говорит.
— Афоризм, — сказал Сашка.
— Ладно, идите. Женя, не обижайся: из дома сейчас уходить неудобно.
— Что я, дура? Завтра, как встанешь, приходи. В шесть часов встанешь — в шесть приходи…
— Отец твой ругаться не будет?
— Глупости. Пусть только попробует…
Мы никогда не обращали внимания на настроение Жениного отца и совершенно не интересовались, что он о нас думает. Не трогали меня и крики Сашкиной мамы. А вот перед дядей Петей я чувствовал себя в чем-то виноватым. Напрасно я повторял себе, что никакой вины перед дядей Петей за нами нет, на душе у меня все равно было погано, словно я совершил какое-то предательство. По Сашкиному лицу я видел, что ему тоже не по себе.
Витька стоял у ограды, пока мы не завернули за угол.
— Зло берет. Человек сдает завтра последний экзамен, а ему треплют нервы, — сказала Женя.
— Тебя часто берет зло. Ты тоже вчера на пляже кричала на Витьку за училище, — сказал Сашка.
— Глупости, я вовсе не кричала. Я просто говорила, что его могут послать в город, где нет консерватории.
— Правда, куда вас пошлют? В какой город? В какое училище? Мы ведь так ничего и не знаем, — сказала Катя.
— Они не знают, а мы знаем! Нам самим никто ничего об этом не сказал.
— Зайдем к Алеше, — сказал я, когда мы вышли на широкую улицу.
Мальчишки пробовали запустить змея — пустое занятие при таком безветрии. Мальчишка в порванной на плече рубахе надсадно орал:
— Выше поднимай, выше!
Он сгибался, чтобы посильнее крикнуть, и от азарта поднимал то одну, то другую ногу. На другом квартале его напарник держал над головой змея и тоже орал:
— Да натягивай ты, руки устали…
Пока я смотрел на мальчишек, на душе у меня стало легче. До сих пор, когда я вижу мальчишек, мне веселее становится жить. На оградах сидели сытые коты и, не мигая, смотрели зелеными глазами в море, где виднелись черные черточки рыбачьих лодок. К трамвайному кругу шли пересыпские девчонки. В город они всегда ходили одни. Им, а еще больше их кавалерам сильно попадало от пересыпских ребят, но девочки на Пересыпи были не из тех, кого можно было запугать.
На углу мы встретили Нюру. Она шла босиком в шикарном крепдешиновом платье и несла в руке лакированные туфли.
— Пришло ваше начальство. Идите быстрей, а то уйдет, — сказала она.
Наверно, Алеша увидел нас в окно, потому что, когда мы подошли к дому, он уже стоял на терраске без рубахи и босой. Он откинул назад волосы, сказал:
— Все в порядке, профессора. Не прозевайте завтра газету.
Алеша явно хотел от нас отделаться. Его шуточки мы хорошо знали. Газета сейчас нас меньше всего интересовала. Я прошел к терраске, а Сашка с девочками остался за калиткой.
— Порядок есть порядок. Рассказывай, какой разговор был с Витькиным отцом, — сказал я и сел на ступеньку крыльца.
Алеша попробовал отшутиться.
— Отчет требуете? До конференции еще два месяца, потерпите, — сказал он.
— Какой разговор был с Витькиным отцом?
— Вот пристали! Самый обыкновенный. Колесников объяснил Аникину: нельзя плыть в шторм поперек волны — опрокинет.
— Мы же тебя просили не доводить дела до скандала.
— Никакого скандала не было. А политическую кампанию срывать не позволим.
— Какую кампанию? При чем тут кампания?
— Политграмотой будем заниматься? Давайте займемся. Вы же знаете международную обстановку. Надо привлечь молодежь в армию. В школе вы самые видные. На будущий год за вами в училище потянутся другие. Понятно?
— Понятно. Мы самые видные. Но зачем обижать Витькиного отца?
— Пусть сам на себя обижается. Политическую кампанию никому срывать не позволим. Ясно? Тогда топайте домой. Я еще не ужинал.
— Мы-то уйдем, а дядю Петю зря обидели. — Я пошел к калитке.
Из комнаты Алешина мама спросила:
— Какую рубаху приглаживать? Голубую?
— Еще один вопрос, — крикнул Сашка. — В какой город и в какое училище поедем?
— Куда дадут разнарядку, туда и поедем…
Алеша ушел в комнату. Сашка сказал, когда я вышел за калитку:
— Ничего себе постановочка вопроса…
От разговора с Алешей настроение у нас не улучшилось. Мы проводили Женю домой и сели в трамвай. Трамвай был переполнен и скрежетал тормозами на спуске. Инку и Катю мы затолкали на площадку, а сами висели на подножке. Инка держала меня за руку выше локтя. Она сжимала пальцами мой напряженный мускул, так, словно боялась, что я упаду. Трамвай медленно сползал вниз. Столбы фонарей прятались между деревьев, и горящие в листве лампочки были похожи на бледные желтки. Закрывались магазины, и продавцы в халатах опускали крючками жалюзи.
Мы сошли на Приморском бульваре. Люди кружили по набережной из конца в конец, сидели на скамьях, в павильоне «Мороженое», говорили и смеялись. И от этого над набережной стоял легкий, радостный гул. Он был раздельным вблизи и слитным в отдалении, мешал и не мешал слышать смех и обрывки фраз. В этот вечер зацвели левкои и душистый табак. Их пряный сильный запах стоял в воздухе, как запах дорогих духов, когда мимо проходит красивая и уже не очень молодая женщина. Почему-то большинство женщин, когда им за тридцать, сильно душатся.
Сашку и Катю мы потеряли и не подумали их искать: мы как-то сразу забыли о них. Мы шли вдвоем навстречу людскому течению и, когда нас разъединяли, спешили навстречу друг другу. Инке надоело так идти. Она обошла разъединивших нас мужчину и женщину и взяла меня под руку. Я прижал локтем ее ладонь. Мы еще никогда так не ходили, и я боялся посмотреть на Инку. Я как-то вдруг обратил внимание на то, чего раньше не замечал: встречные мужчины пристально смотрели на Инку. Она спокойно шла под их взглядами в модном платье, в туфлях-лодочках, сделанных на заказ знаменитым в городе греком-сапожником. А я шел рядом с ней в бумажных брюках, мятых, с пузырями на коленях, в туфлях из коричневой парусины с кожаными носками и в клетчатой рубахе-ковбойке, вылинявшей и пропахшей потом. Я стал перехватывать взгляды мужчин и нагло ухмылялся им в лицо. В ушах у меня возник какой-то шум, и я не сразу догадался, что это бьется мое собственное сердце.