— До вечера у меня к тебе никаких дел нет.

— Зайдите ко мне, товарищ Баулин! — Алеша обеими руками откинул со лба волосы. Мы знали: он дружил с Павлом, но почему-то старался скрыть эту дружбу от посторонних.

— Пошел ты на белом катере… — ответил Павел.

Он перешел мостовую. Мы пошли за ним.

— Вернитесь! — крикнул Алеша.

— Привет! — сказал Сашка.

— Пойдем с нами! — крикнул Витька и от удовольствия потер руки.

Мы никогда не позволяли себе так разговаривать с Алешей. Но теперь чувство равенства стирало между нами грани и радовало остротой новизны.

Павел шел, метя своим клешем уличную пыль. Идти с ним рядом мешали прохожие. И мы то отставали, то забегали вперед и очень жалели, что никто из знакомых мальчишек не видит нас рядом с Павлом. А Павел нес по улице свою славу так же просто, как брюки клеш и тельняшку.

Винный погребок был похож на раковину, вставленную в стену жилого дома и выложенную по фасаду камнем-ракушечником. Под гулким сводом стояли бочки с вином и белели два мраморных столика. Стойка выступала на улицу, и темная глубина погребка исходила кислым запахом раздавленного винограда и знобким холодком. Чтобы посидеть в погребке, надо было обладать достоинствами, известными одному Попандопуло. Павла, например, в погребок не пускали. Он, как и прочие смертные, пил на улице, и прохожие обходили пьющих у стойки. А вот Жестянщика с компанией мы часто видели за столиками.

Попандопуло вытирал тряпкой стойку и монотонно выкрикивал:

— Стакан молодого вина — десять лет жизни.

Он ни к кому в отдельности не обращался, никого не уговаривал выпить. Но обещание десяти лет жизни действовало неотразимо. Малинового цвета пористый нос Попандопуло, казалось, пропитался вином. Нос нависал над верхней губой и придавал лицу вид унылой добродетели.

В прошлом Попандопуло был владельцем гостиницы и ресторана «Дюльбер», жил в собственной даче, ездил по городу в красном лакированном экипаже, одетый во фрак, с черным бантиком «собачья радость» на белой сорочке. Но таким мы знали его лишь по рассказам Жениного отца. Женин отец в то время выступал на эстраде ресторана и пел куплеты.

Павел облокотился на стойку и поднял четыре пальца. Стойку покрывала черная тень акаций, но все равно на улице было душно.

— Им тоже? — Попандопуло кивнул в нашу сторону.

— По-вашему, мы не люди? — вежливо спросил Сашка.

Попандопуло нацедил из бочки в глиняный кувшин и, не глядя, разлил вино по стаканам, не пролив при этом ни капли.

— Солнце, виноград, здоровье! — выкрикнул он.

Я чувствовал себя так, как будто сел за шахматную доску сыграть ответственную партию с незнакомым и сильным партнером. Я вдохнул, и в нос мне ударил теплый кисловатый запах. Витька пил маленькими глотками, страдальчески сдвинув брови. А Сашка выпил так, как будто в стакане было не вино, а сельтерская вода. Он даже рыгнул. Я сначала попробовал вино губами: оно было терпким и вяжущим. Я выпил, и во рту у меня стало так, как будто я съел кило недозрелого винограда.

— Хорошо! — сказал Павел.

— Ничего! — лицемерно ответил я.

Через минуту я вдруг ощутил в себе необыкновенную легкость. Мне казалось, что я могу оторваться от земли и полететь, если бы очень этого захотел. Но я не хотел: мне и на земле было хорошо.

— Здорово тебе отец подвесил, — сказал Павел.

Витька уставился на него зловеще блеснувшим глазом.

— Откуда ты знаешь, что отец?

— Алеша рассказал, — Павел вертел на стойке пустой стакан. — Не пойму, чего вас несет в военное училище?

— А тебя? — Это спросил Сашка.

— У меня свои планы. Мне из морского училища Фрунзе персональный вызов прислали. Я уже в состав училищной команды включен на армейские соревнования.

Это была для нас новость. И она как бы отодвигала нас на второй план. Мне даже обидно стало.

— На одних кулаках далеко не уедешь, — сказал я.

— Я и не собираюсь. Мне бы свободы побольше да денег. Надоело буксиры чалить. Выпьем?

— Можно, — сказал я и достал из кармана деньги.

— Спрячь. Пьем по-морскому.

— Как это по-морскому?

— Кто приглашает, тот и платит.

К стойке подошли два матроса с каботажных баркасов. Один из них сказал:

— Подожди, вместе дернем.

Мы ждали, пока Попандопуло наливал всем вино. Матрос поднял стакан, сказал:

— Чтоб они сдохли! — и чокнулся сначала с Павлом, потом с нами.

— Кто чтобы сдох? — спросил Сашка.

— Откуда ты их выкопал? — Матрос стаканом показал на Сашку.

Павел сказал:

— Что же вы, профессора, меня позорите? Выпьем, потом объясню.

Матрос поставил на стойку стакан, сказал:

— Нет. Втемную не пью.

— Каждому кто-то мешает жить, профессора. Ему, например, зануда шкипер, что плавает на «Посейдоне». Так вот, чтобы не мешали, пускай сдохнут.

Мы сразу оценили тост. Сашка тут же предложил, чтобы сдох Жестянщик. Долго обсуждали участь Тартаковского и решили, что он сначала должен нас побрить. Потом, не сговариваясь, все вдруг уставились на Попандопуло и захохотали. Попандопуло смотрел поверх наших голов печальными, как у старого бульдога, глазами.

— Стакан молодого вина — десять лет жизни! — выкрикнул он.

— Если надавить на его нос, из него брызнет вино, — сказал Сашка.

Это показалось нам очень остроумным, и мы снова захохотали.

К Витьке со стаканом вина подошел Женин отец. Мы не заметили, когда у стойки появились квартирные агенты.

— Поздравляю, — сказал Женин отец и прикоснулся к Витькиному пустому стакану.

Витька, наверно, забыл, что держал в руке пустой стакан. Женин отец улыбался. Улыбка у него была неприятная. Когда он улыбался, нам казалось, что он хочет кого-то ущипнуть.

— Позвольте полюбопытствовать, когда и в какой город едете?

Я что-то не слышал, чтобы раньше Женин отец называл Витьку на «вы». Витька растерялся.

— Мы едем в Ленинград, — сказал Сашка. — Одновременно с Женей. Из окон консерватории будет виден двор нашего училища.

Женин отец оглядел Сашку и вернулся к своей компании на другой конец стойки.

— Кто тебя просил врать? Ну скажи, кто тебя просил? — шипел Витька.

— Ничего себе ты выбрал тестя. Нет, ты видел, какое у него стало лицо? Имею предложение: надо выпить, чтобы он сдох.

— По морде хочешь? — спросил Витька.

— Нет, ты подумай: стакан вина — и на всю жизнь избавишься от крупной неприятности.

У Сашки была привычка, разговаривая, размахивать руками. Мы долго его от этого отучали. Наверно, плохо старались; Сашка говорил и размахивал руками, как будто мы не вели с ним никакой работы.

— Сашка! — сказал я и опустил руки.

— Понял, — ответил Сашка, но через секунду руки его снова мелькнули в воздухе.

Кто-то пристально на меня смотрел. Я повернул голову. Смотрел Павел. Его широкий тонкогубый рот улыбался.

— Может, хватит для первого раза? — спросил Павел.

Мы не ждали от него такой подлости.

— Шесть стаканов! — крикнул Сашка.

— Солнце, виноград, здоровье, — говорил Попандопуло и вытирал стойку.

— Шесть стаканов! — крикнул Сашка, и у него начал расти нос.

Когда Сашка злился, на его лице оставался только нос.

— Кто будет платить? — спросил Попандопуло.

— Вы меня не знаете?

Попандопуло смотрел на Сашку печальными глазами:

— Я знаю в городе одного уважаемого доктора. Но я не знал, что его сын растет алкоголиком.

У стойки стало тихо. Слышны были шаги прохожих и жужжание ос. Дело приняло принципиальный характер. Я бросил на стойку шесть рублей, а Витька крикнул:

— Шесть стаканов! — и протиснулся к стойке, сдвинув плечом матроса.

Попандопуло даже не взглянул на деньги. Я встал рядом с Витькой.

— Советскими деньгами брезгуешь? Правила советской торговли нарушаешь? Это тебе не собственный ресторан, а государственная служба. Забыл, да? Забыл? — Я еще не кончил говорить, а Попандопуло уже нацеживал кувшин.

— По-морскому, — сказал Сашка, подвигая по стойке стаканы. — Чтоб они сдохли! — крикнул он.

— Толк будет, — сказал матрос.

— Я же говорю: профессора.

Мы ушли довольные собой. Последнее, что мне запомнилось, — это ехидная улыбка Жениного отца и печальные, как у старого бульдога, глаза Попандопуло.

Почти у каждого в жизни случается такое, что тяжело бывает вспомнить. А когда вспомнишь, то весь покрываешься испариной. В жизни моей было не так уж много грехов, и в общем-то я не боюсь ворошить прожитые годы. Но когда я вспоминаю по-собачьи печальные глаза Попандопуло, мне становится не по себе. И еще одни глаза преследуют меня как кошмар…

В январе 1942 года под Сычевкой, когда под ногами визжал и скрипел морозный снег, я в упор стрелял из пистолета в немецкого ефрейтора. Он почему-то не падал, только шатался и все хотел вскинуть свой автомат и смотрел мне в лицо нечеловеческими глазами. После каждого выстрела из его спины вместе с клочками шинели вылетали струйки пара. Он упал лицом вниз, и струйки пара иссякли у меня на глазах.

Я не знаю, в чем моя вина. Очевидно, в том, что я человек и поэтому отвечаю перед своей совестью за все подлости и преступления, совершаемые на земле.