- Я не шучу, гражданин, - невозмутимо сказал Пьер. - В условиях новой Республики мой рабочий день ограничен восемью часами, а я сижу тут уже тринадцать, и не намерен тратить на вас больше, чем положено. Впредь прошу вас не злоупотреблять моим терпением. Итак, - он опустил взгляд к бумагам, которые по-прежнему держал в руках, - вы были задержаны в доме терпимости, известном как заведение мадам Лавернэ, в три часа ночи сего дня, в числе прочих девятнадцати лиц, из которых шестнадцать были признаны членами контрреволюционной банды, возглавляемой Огюстом де Бавиллем. По предварительной версии, вы оказались там с целью разработки плана подрыва доверия гражданского населения к идеям Республики. Если вы имеет что сказать в своё оправдание, я дам вам такую возможность. Однако если вы снова начнёте поносить Республику, кляп будет водворён на место, а вас препроводят в камеру. Вам есть что сказать, гражданин?

Лабрен кивнул. Не быстро и лихорадочно, как поступают в таких случаях подобные ему аристо, обычно к этому моменту уже начинающие осознавать серьёзность своего положения - нет. Он просто чуть наклонил голову - это даже с трудом можно было назвать кивком, но Пьер вдруг понял, что хочет так расценивать этот жест, несмотря на всю его возмутительную снисходительность.

Он подал знак приставу. Тот вынул брусок изо рта арестанта, и Пьер увидел капли слюны, влажно блеснувшие на лакированной поверхности.

Наверное, всё началось в тот миг. Да, именно тогда.

Лабрен сжал губы, незаметно - как ему казалось - сглотнул скопившуюся во рту слюну. И сказал:

- Всего лишь девятнадцать?

Пьер на миг растерялся. На миг, может быть, даже меньше - он был уверен, что ни арестант, ни приставы, ни Филипп не успели ничего заметить. Но он сам заметил это - и испугался. Никогда прежде во время допросов арестантам не удавалось поставить его в тупик даже на секунду. А сейчас ему потребовалось напрячься, чтобы понять, о чём говорит Лабрен. И это было плохо, очень плохо.

"Зря я его сейчас вызвал, - мелькнуло у Пьера. - Я слишком устал сегодня".

Но отступать было поздно, и он спросил, сохраняя внешнюю невозмутимость:

- Что вы имеете в виду?

- Мне любопытно, отчего вы сцапали только два десятка, тогда как у мадам Лавернэ одних только девочек наберётся больше?

- Вы снова испытываете моё терпение, гражданин Лабрен, - холодно произнёс Пьер. - Здесь комиссариат Революционного трибунала, а не полицейский участок. Нас не интересуют шлюхи.

- Да ну? Хотя, возможно, они вас и впрямь не интересуют, гражданин комиссар. Но только коль уж вы выволакивали из коек их клиентов, можно было и девочек прихватить за компанию, почему бы и нет?

Филипп возмущённо засопел, явно не понимая, как Пьер терпит этого наглеца. Пьер понял, что ещё немного, и он поставит под угрозу свой авторитет, но остановиться не мог.

- Гражданин Лабрен, я сказал, что вам дадут возможность сказать слово в своё оправдание, а не...

- Я и говорю, - беспечно перебил его арестант. - Говорю, что пожелал засадить юной красотке, но выбрал для этого неудачное время, потому как именно прошлой ночью ваши ищейки устроили в моём любимом борделе облаву. Я бы ещё понял, если бы вы замели всех - революционное ваше положение, чёрт подери, вы воображаете, будто имеете право. Но какого дьявола вы похватали кого попало, вот что мне небезынтересно.

- То есть вы хотите сказать, - в самом деле теряя терпение, раздражённо перебил Пьер, - что всего лишь развлекались со шлюхой, так, что ли? И, само собой, не имели ни малейшего представления о том, что этажом ниже заседает контра?

- Ну, "развлекался" - это сильно сказано, - усмехнулся Лабрен. - Девка оказалась весьма посредственных умений. Но в остальном верно.

Пьер вдруг понял, что не уверен, что он лжёт.

Аристократы такого типа делились на две группы. Первая состояла из спившихся и разорившихся ещё во времена монархии дворяшек, которым было плевать в равной степени и на роялистов, и на республиканцев. Они проводили время в оргиях и пьянстве, и вреда от них не было никакого - напротив, они наглядно символизировали свой загнивающий класс и невольно служили превосходной ходячей пропагандой нового социального уклада в противовес старому, который собою являли. Представители же другой группы на людях вели себя точно так же, но на деле именно они оказывались самыми злостными и опасными заговорщиками, организовывающими теракты и вывозящими за границу целые семьи врагов Республики. Слать на гильотину первых было не только несправедливо, но и непредусмотрительно; вторых следовало при первой же возможности изолировать и предать трибуналу.

Вся проблема заключалась том, что отличить одних от других порой было очень сложно. Обычно в этом помогало исключительно охотничье чутьё, на которое Пьер никогда не жаловался. Но сейчас оно молчало. Пьер не знал, кто перед ним - погрязший в распутстве аристо или умело играющий такового деятель контры. Разумеется, проще всего было предположить второе и отправить ублюдка на гильотину... но Пьер не хотел этого делать.

Так было бы неинтересно.

Он услышал оглушительно громкое сопение Филиппа и вдруг понял, что уже несколько минут молчит, не сводя глаз с арестанта. Со стороны это вполне могло сойти за психологическую атаку, но ведь Лабрен так и не отвёл взгляд. Пьер едва не вздрогнул, когда понял, что арестант всё это время смотрел на него - и не пустым взглядом, как сам Пьер, вовсе нет. Цепким, пронизывающим, изучающим... и всё таким же невыносимо надменным. Будто он здесь был комиссаром, а Пьер - допрашиваемым.

Пьер моргнул, захлопнул папку, откинулся на спинку кресла.

- Что ж, вы как минимум получили возможность убедиться, до каких последствий доводит порок, - сухо сказал он. - Мы продолжим завтра. Увести.

- Что-то мне подсказывает, что вам это ещё только предстоит узнать, комиссар, - негромко сказал Лабрен, и Пьер вздрогнул. Теперь - вздрогнул по-настоящему, так, что это заметили все - и изумлённо вскинувший брови Филипп, и замершие на миг приставы, и, разумеется, Лабрен. Только последний не отреагировал на это никак - ни насмешливых взглядом, ни надменной улыбкой, и это окончательно поставило Пьера в тупик.

Когда дверь за арестантом закрылась, Филипп осторожно сказал:

- Вы устали сегодня, господин комиссар.

- Да, - сказа Пьер и, прикрыв веки, с силой надавил пальцами на глазные яблоки. - Очень.

Домой он пришёл, когда уже совсем стемнело, но всё равно попросил Розину приготовить ванну. С хозяйкой ему повезло - за, в общем-то, небольшую плату она предоставляла ему не только квартиру и стол, но и услуги горничной. Пьер подозревал, что для комиссара Революционного трибунала они бы организовала ещё и не такие льготы, но предпочитал не думать об этом. Главное - эта милая женщина с полуслова понимала его желания и отличалась расторопностью.

Погружая одеревеневшее тело в пенящуюся воду, Пьер продолжал думать об этом Лабрене. О его непроницаемости, о колючем взгляде серо-голубых глаз, о каплях слюны, блестевших на вынутом из его рта кляпе. О его последних словах.

О чём-то, что он, возможно, знал.

И о том, что будет с ним, Пьером, если последняя догадка верна.

* * *

Когда Пьер вошёл в свой кабинет, Филипп уже сидел у окна, раскладывая по столу письменные принадлежности. Пьер раздражённо вздохнул про себя - он-то надеялся сегодня начать чуть позже, но этот неистовый трудяга снова его переиграл. Порой Пьеру казалось, что Монуар специально приставил к нему этого маленького неприметного человечка, не столько как секретаря, сколько как соглядатая. Впрочем, если и так, оно было к лучшему - порой Пьер сомневался в собственной гражданской сознательности, и, как показал вчерашний неудавшийся допрос Лабрена, небезосновательно.

- Доброе утро, гражданин комиссар, - сказал Филипп и чихнул. Утро выдалось солнечным, и Пьер видел пыль, густо клубившуюся в широком луче света, льющегося из-за окна.