— Стать таким — моя заветная мечта! — воскликнул я с жаром. — С юных лет я все жду, когда кто-нибудь предпримет попытку превратить меня в бесчестного полицейского, но никто ничего подобного не делал. Вы знаете, как тоскливо жить из года в год на одно лейтенантское жалованье?

— Вы заставите меня через минуту расплакаться! — пробормотала она, сладко зевая. — Вы что, перестали делать взносы за свой проигрыватель или случилось еще что-нибудь?

— Музыки не хватает? — Я вскочил с кушетки как ужаленный. — Какой недозволительный промах с моей стороны!

— Что-то нежное и чувственное, Эл. Сегодня мне хочется быть самой собой и позабыть о всех трудностях жизни.

— Если бы только эта проклятая машина за один раз проигрывала тройное количество пластинок! — воскликнул я с жаром, быстро просматривая весь свой запас.

— Прежде чем мы с вами начнем сходить с ума, Эл, я хочу сообщить вам кое-что. — Я внимательно взглянул на нее. Ее сапфировые глаза смотрели серьезно. — Полагаю, я при этом нарушу в известной степени профессиональную тайну… или как там оно называется… Но что делать девушке, если она совершенно одна на ложе лейтенанта?

— К этому интересному вопросу мы сможем возвратиться позднее, — заметил я. — А сейчас давайте свое конфиденциальное сообщение.

— Вчера вечером в храме побывала миссис Мэгнасон ради персональной терапии, или «психоделикового» сеанса в гробу. Рейф велел мне присмотреть за ней, потому что она любит сбрасывать с себя решительно все, прежде чем улечься на атласные подушки в гробу. Для нее это никак не связано с сексом и, мне кажется, является всего лишь органической частью той белиберды, которую ей внушил Рейф.

— Может, освобождение от одежды символизирует освобождение от сдерживающих начал? — высказал я предположение. — Если тело ничем не связано, то и разум получает неограниченную свободу?

— Нечто в этом роде… — Ее брови немного приподнялись. — Если вдруг вы устанете быть копом, Эл, Рейф найдет применение вашему богатому воображению… Так или иначе, я засунула ее в гроб, включила подсветку и музыку и, как обычно, живенько ушла из комнаты, пока у меня не началось головокружение. Стандартное время для подобной терапии в соответствии с печатной инструкцией Рейфа — тридцать минут. Когда я через полчаса вернулась назад, музыка была выключена, а в помещении горел черно-синий свет. Можешь мне поверить, я была потрясена, пока не убедилась, что Гейл сидит в гробу и смотрит на меня. Но когда я подошла совсем близко, я убедилась, что она практически никого и ничего не видит. Ее глаза казались остекленевшими и, уж не знаю, как это объяснить, не сфокусированными, что ли? И тут внезапно она заговорила. Я не сразу поняла, что она воображает, будто беседует с Брайаном. Она без конца твердила о том, как сильно его любит, именно это помогает ей преодолеть чувство вины. Впрочем, они оба виноваты в одинаковой мере… После этого она принялась нести всякую чушь, которую ей внушил Рейф, о том, что самое главное для человека — истинная любовь, всеобъясняющая и всепрощающая… У меня лопнуло терпение. Я была не в состоянии слушать дальше ее бред и, дав ей пару пощечин, вывела ее из этого состояния. Первым делом она спросила меня, куда ушел Пол. Я ей ответила, что в этой комнате не было никого, кроме нас с ней, но она мне не поверила. Заявила, что Брайан находился рядом с ней, она с ним разговаривала. Кончилось тем, что она залилась слезами и обвинила его в том, что он похитил ее путеводный свет.

— Ну и как все это вам нравится? — спросил я совершенно серьезно.

Она вздохнула:

— Я понимаю, что это самая настоящая истерия. Но одно несомненно — она все время думает о Брайане.

— Я не силен в теории Фрейда, да и потом, кто знает, не имеем ли мы дело с параноидной шизофренией? Или же это какой-то комплексный психоз? А может, всего лишь обычные галлюцинации, вызванные всей обстановкой — световыми эффектами, дикой музыкой и воздействием атласной подкладки гроба на нагое тело? Я не пытаюсь усложнить картину, доктор Хеллер, лишь предлагаю не спешить с диагнозом. Таким образом, у нас выкроится время на куда более приятные забавы в сексуальном плане, нежели гадание на кофейной гуще о причинах нервических припадков этой миссис Мэгнасон!

— Будьте вы неладны! — У нее вспыхнули щеки. — А я-то подумала, это поможет вам.

— Возможно, так оно и есть, — ответил я совершенно искренне. — Но мне становится тошно при одной мысли о том, как будет выглядеть физиономия нашего окружного прокурора, если я преподнесу ему эту историю в качестве основания для обвинения. Прежде чем я начну раздумывать о поступках миссис Мэгнасон… или о виновности Брайана, мне нужно раздобыть целую кучу неопровержимых фактов.

— В таком случае включите пластинку, — буркнула Джастис. — Все лучше, чем сидеть вот так и слушать противный самоуверенный голос.

— Повинуюсь, мадам!

Я поставил пластинку и дождался, пока вкрадчивая чувственная мелодия, лившаяся из пяти динамиков, не заполнила все помещение, вызывая какие-то нервные токи вдоль моего позвоночника. Минутой позже я уже осмелился взглянуть на Джастис. Она допила свой бокал, затем осушила мой и закурила сигарету. Впрочем, судя по выражению ее лица, сигарета ей вовсе не требовалась: она могла бы вдыхать огонь и дым, просто думая обо мне.

Я схватил пустые бокалы и удалился на кухню. А когда возвратился с заново наполненными до краев сосудами и протянул их, вместо пальмовой ветви, ей, она равнодушно забрала у меня подношение. Опустошив первый бокал двумя быстрыми глотками, на мгновение подняла голову, глянула на меня и швырнула его в угол комнаты. Но он не долетел до противоположной стены, лишь пару раз подпрыгнул на ковре.

— Не разбился, — ровным голосом сообщила Джастис.

— Сегодня мне везет. — Наверное, мне лучше было бы не говорить так.

— Вы думаете?

Она опустошила одним продолжительным глотком второй бокал и, размахнувшись, бросила его с силой через всю комнату. В итоге, естественно, ковер был весь усеян десятками мелких осколков, на которые опасно наступать босыми ногами.

— Теперь у вас свободны обе руки, — произнес я миролюбиво.

— Это по теории Фрейда имеет особое значение? — фыркнула она.

— Только для копов. Один из первых уроков: никогда не нападай на женщину, держащую оружие, хотя бы в одной руке, потому что она способна тебя изувечить.

Она разыграла целую сценку: сначала медленно закрыла глаза, затем заткнула уши обеими руками.

— Пожалуйста, прекратите свое словоизвержение, — произнесла она молящим голосом. — Я больше не выдерживаю. Вы не что иное, как передвигающийся, никогда не замолкающий громкоговоритель. К тому же на кривых ногах!

Схватив ее за запястья и рывком подняв на ноги, я плюхнулся на кушетку и затем, уже другим рывком, бросил ее лицом вниз к себе на колени. Все ее искусственные цветные градинки засверкали, когда я задрал подол юбки Джастис выше талии, обнажив округлые полушария ее мягкого места, обтянутые белыми шелковыми трусиками. Я отшлепал ее отнюдь не символически: каждой половинке досталось по пять увесистых шлепков, — после чего решил, что этого достаточно, потому что моя ладонь буквально горела.

Секунд пять после столь наглядного урока длилось тягостное молчание. Потом она медленно повернула голову и посмотрела на меня через плечо. Огромный узел волос на шее распустился, светлые пряди торчали во все стороны. Лицо пылало, в глазах читалась холодная непримиримая ярость, готовая взорваться с большей разрушительной силой, нежели атомная бомба.

— Ты!.. — прошипела она. — Я убью тебя за это! Вырежу у тебя все внутренности и вместо них заполню твое брюхо раскаленными камнями! Я… А-а-ах!

В порыве мести, придумывая для меня все более изощренные способы наказания, она позабыла о том, что занимала весьма неустойчивое положение поперек моего колена. Когда повернулась ее голова, повернулись и плечи, равновесие было нарушено, и она скатилась с колена на пол. Приземлилась она спиной. Раздавшийся при этом шум нельзя было назвать слабым, и я не сомневался, что ей было очень больно. Во всяком случае, я бы ей посочувствовал, если бы в этот момент не хохотал. А когда взрыв моего непочтительного смеха сменился просто смешком, Джастис уже стояла на ногах.