Этол сильно кашляет, ей бы поехать к тебе на ранчо пожить среди ковбоев… Я так боюсь увидеть на ее носовом платке капельку крови, дорогой Ли…

Тот монолог Судьбы, о марионетках, который я тебе отправлял, будет опубликован завтра.

Остаюсь твоим другом

Биллом Портером".

"Дорогая доченька!

Мы не могли себе и представить, что дела обернутся так ужасно. Однако, любимая Этол, не волнуйся, все обошлось благополучно. Несмотря на то, что Билла арестовали прямо в здании прокуратуры, сразу же после того, как было вручено обвинительное заключение, Роч сумел сделать так, что его освободили до суда, после того как мы внесли за него залог; в тюрьме он провел только одну ночь; сегодня утром Билл вернулся к нам, принял ванну и лег спать в твоей девичьей комнатке.

Он сделался очень молчаливым, не произнес ни одного слова, осунулся, так что, дитя мое, пожалуйста, смиряй свой нрав и, когда он вернется в Хьюстон, не сердись на него попусту, контролируй свои настроения, столь часто меняющиеся, будь постоянно улыбчивой и заботливой.

Моя маленькая, поверь, семейное счастье в основном зависит от женщины. Даже если случилось худшее и женщина по прошествии месяцев или лет поняла, что не любит своего избранника, ошиблась в нем; то и в этом случае дисциплина и такт могут сохранить такие отношения в семье, которые накануне старости станут дружескими, и все плохое уйдет, останется лишь воспоминание о хорошем. Достоинство и выдержка, Этол, две эти ипостаси христова учения гарантируют человека от бед в его крепости, в Доме его. Но, увы, часто случается прямо противоположное: двое любящих живут словно собака с кошкой, и виновата в этом всегда кошка, потому что она игриво задирает, не контролирует свой нрав, мяучит тогда, когда следует мурлыкать, и показывает когти в тех ситуациях, в которых надо гладить мягкой лапкой.

Биллу сейчас очень плохо, моя девочка. Несколько месяцев ему предстоит жить под дамокловым мечом, ожидая суда, – его официально обвинили в растрате пяти тысяч долларов. Ты понимаешь, какая это для вас сумма; ему надо работать пять лет, и не кормить тебя и Маргарет, и не есть самому, чтобы вернуть эти деньги. Но его обвиняют не только в этом: главное, что ему инкриминируют, заключается в том, что он халатно вел дела, разбазаривал деньги вкладчиков, нарушал федеральные законы о банках и таким образом наносил ущерб Соединенным Штатам.

Как объяснили Рочу, в эпоху государственного становления, которую мы сейчас переживаем, всякого рода анархия, хоть и продиктованная благими намерениями, особенно опасна для общества и будет караться немилосердно.

Прошу тебя, доченька, внемли материнским советам.

Пусть господь всегда будет с тобою.

Любящая тебя мама".

"Дорогая мамочка!

Билл вернулся в совершенно ужасном состоянии. Случилось самое страшное, что только могло случиться: он начал тайком пить. Он, как всегда, шутит, рассказал, сколь забавными были его соседи по тюремной камере, считает, что суд оправдает его, но я-то знаю его глаза и вижу в них такую боль, что сердце мое разрывается. Он стал похож на больное животное, сознающее, что дни его сочтены, и ничто не может ему помочь.

Как всегда, он отправляется утром в редакцию (мы скрываем случившееся ото всех, Билл страшно болезненно относится к тому, что произошло, с его-то гордостью – быть «растратчиком», можешь себе представить!), как всегда, он надевает свой английский костюм, который я каждую ночь глажу, чтобы он смотрелся как можно респектабельнее («Чем тебе хуже, – говорит Билл, – тем ты должен выглядеть наряднее, беззаботнее и богаче»), натягивает лайковые перчатки (он отказался от своей порции молока, чтобы я могла им чистить мягкую кожу каждый день) и отправляется в редакцию, где пишет свои юмористические рассказы. Возвращается он за час перед тем, как Маргарет должна отойти ко сну, и сразу же начинает играть с нею, они катаются по полу, хохочут, а потом он рассказывает одну из своих бесчисленных сказок, и девочка засыпает счастливой.

Сначала я не придавала значения его излишне экзальтированной веселости, он ведь всегда был нежен и весел с Маргарет, но однажды поцеловала его и ощутила отвратительный запах виски. Как ты и просила меня, я не подала вида, что почувствовала это, но и назавтра он тоже был навеселе! Тогда я спросила его, откуда у него деньги на выпивку, мы ведь считаем каждый цент, особенно после того, как ты и Роч одолжили две тысячи долларов, внеся за него залог в тюрьму, чтобы он был отпущен до суда домой. Билл ответил, что в Хьюстон приезжал старый ковбой Конрад Арчибальд Смит, с которым он работал на ранчо Ричарда Холла, и ему было неудобно отказать старику в том, чтобы пару раз поужинать с ним, а ковбои, сказал Билл не понимают, как можно ужинать, да еще со старым приятелем, без пары стаканчиков виски с содовой.

Он смотрел на меня, объясняя происходящее, такими страшными глазами, столько в них было муки, что я в ту ночь не смогла уснуть.

Я не знаю, как мне поступать. Я в отчаянии.

Целую тебя, дорогая мамочка, любящая тебя Этол Портер".

"Дорогой Ли!

Ты себе не представляешь, как счастливо жить узнику, приговоренному к смертной казни после того, как он подал жалобу на неправомочность приговора и жалобу, как ни странно, приняли к рассмотрению. О, сколь громадной стала казаться ему камера, каким ослепительным мнится ему теперь тусклый свет, проникающий сквозь грязное, зарешеченное оконце, как добры голоса тюремщиков, сколь вкусна похлебка из чечевицы!

Мое настроение значительно ухудшилось, когда в Хьюстон приехал старина Конрад Арчибальд Смит, помнишь, я спрашивал тебя о нем в одном из предыдущих писем? Когда он подошел ко мне возле дверей редакции, сердце мое сжалось от боли, от тоскливой боли по безвозвратно ушедшей молодости, по нашим самым счастливым годам! Как и семь лет назад, он был в своем синем ковбойском костюме, ставшем сейчас благодаря рисункам изнеженных книжных художников маскарадным, в то время как нет на свете более удобной и экономичной одежды, чем эта. Каждая деталь придумана не парижскими законодателями мод, которые маются от томности, но самой жизнью: левый карман – для патронов, правый – для плоскогубцев, которыми надо скрутить проволоку, ограждающую загон, где весело мычат двухлетки с замшевыми губами и глазами влюбленных девушек, карманы на заднице прекрасно вмещают ложку, и перочинный нож, и связку ключей; в боковом, удлиненном, прекрасно лежит кинжал; тот, что на груди, – надежно прячет деньги и плоское портмоне с фотографическим портретом бабушки, мамы и лучшего друга. Ничего лишнего, все прочно, удачно, придумано жизнью, а не головою – пусть даже самой талантливой.

Конрад Арчибальд Смит прибыл не один, а с Бобом Кэртни, который работал у Линдона Б. Пристера, потом уехал в Мемфис и его пригласили в банк, кассиром. Судьба его до ужаса похожа на мою. Так же, как и в Остине, совет директоров состоял из старых ковбоев, зашибивших деньгу. Так же, как в «Первом Национальном», все подчинялись закону дружбы, а не параграфу Всеобщего и Безусловного Правила Финансового Уложения для Банков. И так же, как я, был уличен «холодноглазыми» в растрате, но оказался умнее меня, потому что уехал в Мексику на три года, а по прошествии этих трех лет вернулся, так как дело его было закрыто, поскольку, как оказалось, дядя Сэм гневается на растратчиков не более тридцати шести месяцев, а потом сжигает в топке дела по их обвинению и назначает их ревизорами надзора за правильностью расхода средств на приюты.

Вообще этот Боб дал мне накануне отъезда в Остин на суд ряд советов, которые не могут не пригодиться, и давал он их мне, пока дядюшка Смит таскал нам от стойки бара стакашки с дымным виски – боже, какая сладость виски и как я ненавижу его наутро, когда голова словно котел, и ничего не идет на ум, а редактор Джонстон уже в пятый раз интересуется, закончил ли я очередной юмористический рассказ, от которого животики должны полопаться у добропорядочных граждан Хьюстона, я ж так умею их смешить, я так понимаю, что надо людям, уставшим от работы, я столь сострадателен к их бедам, надеждам и маленьким мечтаниям!