Даже хорошие знакомые, пожалуй, не узнали бы теперь Ивана Кабушкина. Это был совсем другой человек: голова втянута в плечи, руки болтаются как-то спереди, шаги тяжелые, но быстрые. И шел он напрямик, выгадывая путь, как делают это заботливые крестьяне.

Только что рассвело. По небу плыли низкие облака. Земля дышала осенней терпкой прелью. Пожелтевшая трава, примятая тяжелым сапогом, влипала в сырую землю, не выпрямлялась.

На пригорке темно-зеленой стеной стоял лес. Стройные, высокие сосны, молодые кудрявые елки. Оголенные озорником ветром березы жалостно стонали в его неласковых объятиях.

Лес манил к себе, обещая приют, возможность укрыться, безопасность.

Став за молодую елку, Кабушкин осмотрелся. Кругом безлюдье. Значит, никто не следит. Можно идти смело.

Набрякшие сучья глухо хрустели под ногами. В стороне, испуганная шагами человека, взлетела стайка крикливых соек. Они быстро скрылись в глубине леса. Вслед за Кабушкиным, будто качаясь на волнах, летела и стрекотала сорока. Противная это птица! Найдя большую шишку, Иван запустил ее в стрекотуху, и та метнулась за густые елки.

Не впервые уже Кабушкин был в этом лесу. Несколько раз с Леней Виноградовым, Иваном Ломакой и другими друзьями приходил он сюда на разведку. Здесь прятали найденное на поле оружие, боеприпасы, медикаменты, создали свой партизанский «тыл». Отсюда решили ходить на боевые операции.

Удивительно складывалась судьба Ивана Кабушкина. Никогда не думал он, что ему придется быть артистом, да не на сцене, а в жизни. И не каким-нибудь артистом. Здесь игра необычная: чуть сфальшивил — сразу засыплешься. Если кто вспомнит, так не Ивана Кабушкина, а Жана или Сашку Бабушкина, а может быть, Александра Назарова — это смотря по тому, кто вспомнит. Никому, даже самым близким друзьям своим, не говорил он настоящего имени и фамилии.

Зачем? Где-то совсем недалеко, около Баранович живет его мать. Если бы кто-нибудь выдал гестаповцам Ивана Кабушкина, то они нашли бы и старуху. Ведь фамилия у них одна.

Нет, лучше для друзей остаться Жаном. Да и помирать он не собирается, пока не уничтожит последнего фашиста на родной Беларуси. Зачем думать о смерти?

Ветер с тоскливым шумом раскачивал вершины деревьев, а внизу было тихо. От земли шел густой грибной запах.

Залопотало вдруг что-то, захлопало над головой. Это пронеслась стайка рябчиков. Иван с любопытством проводил их взглядом. Он не был охотником, и красавцы рябчики вызывали в его душе только сочувствие и восхищение.

Наконец в лесном сумраке одна за другой показались фигуры людей. Их было четверо. Видно, встретились где-то на опушке. Они не разговаривали. Даже в лесу нужно было сохранять тишину — враг мог появиться везде.

Когда сошлись вместе, Иван сказал:

— Сейчас пойдем к тракту. Прошлый раз я подыскал удобное местечко: высокий обрыв над дорогой, на самом повороте. Хорошо видно во все стороны, а самим можно замаскироваться в кустах. Деревень поблизости нет. Предупреждаю еще раз: без моей команды не стрелять. Начинаю я. Удар должен быть быстрым и решительным. Если появится больше двух машин, не трогать. Будем бить одиночные, преимущественно легковые. Каждому иметь по гранате. Все понятно?

— Все, — тихо подтвердил Леня Виноградов.

— Тогда пошли. Идти друг за другом через десять шагов, оставлять как можно меньше следов. Подойдя к обрыву, я подниму руку, и тогда последнему — посыпать следы махоркой. Будем идти обратно — также посыпать следы махоркой. Пошли!

Место для нападения было выбрано действительно отличное. Обрыв почти козырьком нависал над дорогой. Густой кустарник давал возможность хорошо спрятаться всей группе.

Залегли, прикрывшись сосновыми ветками. Молчали. Серые тучи цеплялись за вершины деревьев. Немного моросило. Через толстые ватники до самого нутра пробирала зябкая сырость.

Иван тихо наломал можжевельника и густо подстелил под бок. Глядя на него, так сделали и остальные. Стало теплей, меньше тянуло сыростью от набрякшей земли. Пахло можжевельником и смолой.

А дорога была пустынна. Только однажды протарахтела по ней подвода — какой-то крестьянин вез картошку. Но и он исчез за далеким пригорком.

Тот, что лежал на правом фланге, тихо вскрикнул:

— Идет! Легковая. «Опель»... Накроем, Жан?

— Подготовиться! — скомандовал Кабушкин.

Он вытащил из кармана гранату-лимонку, поставил ее на боевой взвод и весь напрягся. Машина приближалась. Издали нельзя было рассмотреть, кто в ней сидит, но, конечно, рядовой немец не будет кататься в такое время на легковой машине далеко от фронта.

Не доезжая до поворота, шофер затормозил. За высоким пригорком, на котором лежали хлопцы, ему не видно было, что делается впереди. В этот момент Иван изо всей силы метнул гранату под машину. Послышался приглушенный взрыв. Машину подбросило и наклонило набок. Хлопцы дали по ней несколько очередей из автоматов и затем по команде Кабушкина бросились вниз.

Шофер и офицер были прошиты пулями и осколками гранаты. Быстро забрав документы, оружие, захватив небольшой чемодан с офицерским обмундированием, лежавший на заднем сиденье, подожгли машину и нырнули в лес.

— Не забудь посыпать следы, — напомнил Иван. — Нас обязательно будут искать с собаками.

Всем вместе, тем более теперь, идти в город нельзя было. Уже вечерело — дни в октябре короткие. А до Минска не близко.

— Вот что, хлопцы, — сказал Кабушкин на прощанье, когда оружие было снова спрятано. — Сейчас разойдемся, пересидим дня два-три у своих знакомых колхозников, пока стихнет шум, который поднимут фашисты. Потом нужно будет возвращаться в Минск. Оттуда пойдем в другой район. Нельзя топтаться на одном месте. Документы у всех в порядке? Фрицы и полицаи не прицепятся?

— Да, видно, все в норме. Работа чистая, — за всех ответил Леня.

— Ну, так всего, друзья, поработали вы сегодня хорошо. В Минске я скажу, как действовать дальше.

Пожав всем руки, он исчез, будто растаял в лесной чащобе.

По городу ползли слухи: кто-то на дорогах Минск — Логойск и Минск — Столбцы постреливает гитлеровцев. Слово «партизан» стало самым популярным у местных жителей, его часто повторяли и оккупанты.

А вскоре и в самом Минске стало неспокойно фашистам. Сначала они держались нахально: разгуливали ночами по улицам, пьяные бродили среди руин, даже не допуская мысли, что в городе, в глубоком тылу, кто-то осмелится покушаться на их жизнь. Но вот все чаще и чаще офицеры и солдаты начали как-то бесследно исчезать. Пойдет фашистский вояка вечером куда-нибудь пировать и не вернется.

Только трупный запах в руинах давал знать порой о бесславной гибели еще одного гитлеровца. При нем обычно не находили оружия, документов, а иногда и обмундирования.

После каждого такого убийства фашисты устраивали погромы в ближайших к месту происшествия кварталах, безжалостно уничтожали сотни «заложников». А это в свою очередь вызывало лютую ненависть минчан к оккупантам.

На стенах домов, на заборах, на досках фашистских объявлений начали появляться листовки. Они были разные — и написанные чернилами, и напечатанные на машинке. Это были в подавляющем большинстве сводки Советского Информбюро. Днем фашисты и их прислужники срывали, соскребали эти разноцветные листочки, которые несли правду людям, а наутро листовки вновь привлекали внимание людей. Гитлеровцы бросали в застенки СД тех, кто осмеливался читать листовки.

Замешательство и страх, вызванные в первые дни оккупации быстрым продвижением гитлеровцев, держались в городе недолго. Все крепче в сознание людей входило слово «война». Растерянность, которая охватывает молодого солдата в первом бою, проходила. Не только Иван Кабушкин, сотни минчан внимательно присматривались друг к другу, старались определить, у кого хватит мужества, выдержки, ловкости, чтобы схватиться с лютым врагом здесь, в стенах родного города.

Нет, Минск не опустел, как казалось на первый взгляд в начале оккупации. Он только затаил дыхание. В нем еще сильней и горячей бились сердца коммунистов и беспартийных патриотов, не успевших эвакуироваться в советский тыл или уйти в армию. Сотни членов, кандидатов партии и комсомольцев по разным причинам остались в оккупированном Минске. Вокруг них были десятки тысяч патриотов без партийных или комсомольских билетов. Двадцать четыре года Коммунистическая партия воспитывала в них любовь к Родине, советский характер, и вот началось испытание этой любви огнем.