Так уж вышло, что Иван предполагал в жизни одно, а получилось совсем другое. Ехал на тракторе с тележкой, торопился домой, а очутился в больнице, где пришел в сознание только через три дня.

В сознание хоть и пришел, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и никакой мышцей. Все было изломано, перемолото, ноги и руки в гипсе, ребра помяты, голова забинтована, дышалось хрипло и больно.

Ничего он, конечно, этого не видел, потому что и глаз не мог открыть, просто ему казалось, что придавлен он тяжелым камнем, тем самым, что испокон веку лежал в поскотине около дороги. Еще ребятишками они спорили, есть ли на свете человек, который сможет поднять этот камень, и приходили к выводу, что такого человека на свете нет. И вот теперь как будто нашелся силач, поднял камень и придавил им Ивана.

«Доехал я до моста, что через речку Ольховку, — стал рассуждать Иван. — А тут кто-то на машине вылетел навстречу. Поворот крутой, темно, ничего не видно, мост узкий. Двоим никак не разъехаться, никак…»

Тут в голове у него загорелся такой черный вихрь, что сознание снова ушло, потерялось.

Сосед по койке белобрысый паренек Вовка встрепенулся, ему померещилось, что Иван простонал. «Помрет, наверное, — со страхом подумал он. — Третий день не шевелится. И доктор головой покачал на обходе. Ну да, может, и оклемается. Вон и кровь переливали».

И правда, Иван не помер. Не дали помереть люди, оживили, кое-как поставили на ноги.

Как уж потом рассказывали в деревне, Иванов трактор свалился с моста. Вовку, который ехал с ним, выкинуло из кабины, или он сам выскочил, на свое счастье, тоже парень ничего не помнил с горячки. В общем, Вовка отделался переломом руки да испугом, а Ивана придавило крепко, едва добыли из кабины.

На той же машине, что шла им навстречу, и увезли обоих в больницу, хотя шофер, дюжий пожилой мужчина, устроивши Иваново тело в кузове, махнул обреченно рукой, мол, нечего и в больницу везти, а уж лучше прямо на кладбище, потому что не довезти живого, а ему самому самое верное сразу идти к властям да добровольно садиться в тюрьму, не ждать, пока заберут.

И что за проклятый мост, устроился как раз на самом крутом повороте, и с двух шагов не видно, есть ли кто впереди, нет ли никого. Однако шофер живо доставил пострадавших в больницу и сдал их врачам. Так удачно доехал, что даже ни разу не забуксовал…

Всю весну Иван провалялся в больнице, научился потихоньку разговаривать, шевелиться. Переломанные кости удачно срослись, как и положено живым костям, синяки и ссадины зажили, однако голова все еще дурила, пробитая в одном или двух местах, хотя этого теперь и не было заметно, так как волосы немного отрасли.

Врачи и больница сделали свое дело, и теперь держать его было ни к чему, можно долечиваться и дома, у фельдшера. Поэтому однажды среди лета Ивана потихоньку привезли домой, внесли в избу и положили на диване. Фельдшеру Прокопию Степановичу велено было каждый день приходить и делать укрепляющие уколы. Ну и должен быть, конечно, на первых порах подобающий уход со стороны домашних. Так было растолковано доктором Дашке, Ивановой бабе.

Однако смотреть за Иваном было особенно некогда, баба с утра до ночи с колхозными коровами, сын служил в армии, где-то в пограничных войсках, девки замужем, разъехались по всему государству.

Дашка попривыкла к покалеченному своему мужу, как-то притерпелась. Только когда приезжала проведывать в больницу, то первые разы не могла удержаться от слез, увидев вместо мужика белую неподвижную куклу, всю в бинтах да в гипсе, так что и глаз не видно. По ее красным обветренным щекам слезы так и покатились горошинами.

— Вот до того стало жалко мужика, что заревела, — рассказывала она своей напарнице, доярке Катьке, с которой вместе этим летом караулила колхозных коров. — Ведь, бывало, разругаемся до смерти. Думаю, хоть бы тебя леший уволок, окаянного, до того надоел со своими чудесами. А тут вон как…

— Ладно хоть живой остался, — сказала Катька.

— Да уж только об этом и думаю. Ладно, хоть живой.

Дашка затемно, с утра, управлялась дома и уходила доить колхозных коров, потом стадо гнали к реке караулить.

Иван, сидя у окошка, провожал Дашку взглядом, оттаивал душой, завидев ее, расторопную, шуструю, звонкоголосую.

Стадо проходило, и Ивану у окошка делать больше было нечего, однако он продолжал сидеть. Как-то необычно было для него это праздное сиденье, и что на работу не идти, и дрова не рубить, и не сенокосить. Он бы, конечно, и рад за что-нибудь приняться, да силы не было.

За время болезни от него, как говорят, остались кожа да кости, пробитая голова временами начинала болеть, в ней взвивался черный вихрь и гасил свет Иванова сознания.

Каждый день приходил фельдшер Прокопий Степанович, делал уколы и бинтовал голову.

— Для чего перевязывать-то? Зря только бинты изводить, — говорил Иван старику фельдшеру. — Ведь уже затянулось все и волосьями заросло.

— Для надежности. Это ведь голова, а не нога, чтоб мусору всякого не попадало в твою голову, — шутил Прокопий Степанович. — Есть еще ранка.

— Мусору-то у меня в голове хватает, — усмехался Иван.

— Мусору у каждого в голове хватает, — говорил Прокопий Степанович.

— Кабы не мусор в голове, разве бы люди попадали в такие истории, как я? — отвечал на это Иван. — Дураки мы, вот что я скажу. И мне бы только едь потихоньку, так нет, надо все скорей…

Между тем устоялось жаркое лето. Временами перепадали дожди, в колхозе уж начали сенокосить, за реку была переправлена косилка, и ребятишки-школьники стали выкашивать на лошадях заливные луга. Для мужиков была другая работа, они метали сено в стога. В общем, началась самая страда, а Иван все сидел у окошка, будто прирос к скамейке.

Изба у него стояла на краю деревни, на самом бугорке, и выходила окнами в поле, где колосилась рожь. За полем зеленел лес.

Иван сам срубил избу на этом месте, когда пришел с войны, сильно уж полюбился ему этот бугорок в стороне от дороги, никто тут не мешал жить, ни люди, ни скотина. Напротив избы в огороде поставил баню, а около бани — погреб. В общем, все хозяйство у него было налажено и устроено, как надо, как ему самому нравилось.

С людьми и соседями он мало общался, мол, чего с ними разговаривать и о чем? Все уже давно сказано да пересказано. Хотелось ему покоя и прочности, уверенности в жизни, да чтоб не было войны. Хотя в любом случае сам он уже отвоевался и по возрасту, и по теперешнему здоровью…

Больше всего удивляло Ивана его нынешнее состояние: то, что еле держится на ногах, дунь ветер, так и унесет. Другой раз и голова не болит, и с виду здоровый, а силы никакой нету, ноги не стоят, руки не держат. До ветру из избы выйти — и то целое путешествие, будто в город съездить.

— Вот ведь дело-то какое, — удивлялся Иван. — Я теперь вроде ребенка трехлетнего, ничего не умею.

Он и правда чувствовал себя неразумным ребенком и, главное, беспомощным, которого надо кормить и поить с ложечки, одевать, обувать, вытирать нос да рассказывать сказки. Как будто и не было всей его прежней жизни, никогда не воевал, не вырастил детей, ничего этого не было, отдалилось за тридевять земель, померкло, как меркнет свет за тучей.

А есть только одно: сидит он у окошка, посматривает на поле ржи, на дальний лес, на голубое небо и тела своего не чувствует, будто превратилось оно в одну слабость и беспомощность. Однако язык во рту послушно ворочался, и Иван мог разговаривать сам с собой, рассуждать:

— Вот какая история получилась. Предполагал одно, а вышло другое. Всякое у меня в жизни бывало. И повоевал маленько и бабу обнимал, Дашку мою. Она баба ничего, я, конечно, сильно не хвалю ее, но и ругать не стану. Две девки да парень родились. Как и положено в любой семье… Однако ж на трактор больше не сяду. Это железо теперь не по мне. Возьми ты лошадь, к примеру, ну пал я с лошади, так она ведь никогда не наступит на человека, перешагнет или спятится. А машина? Что ей стоит придавить да изломать? У нее ведь ума нет.