Андрюша встрепенулся, будто давно ждал Зинкиного голоса да приказанья носить воду, как будто только для этого и приехал. Когда он третий раз собрался за водой, Иван остановил его:

— Ты ей шибко-то не давай командовать над собой.

— Ничего, — улыбнулся Андрюша. — Пускай.

— Баба ведь и крепкую шею переломит, дай ей волю.

— У меня не переломит.

— Ну, опять дело ваше, — усмехнулся Иван.

Вечером пришла с работы Дашка. Увидев гостей, всплеснула руками, расплакалась, бросилась обнимать да целовать обоих. Иван только хмыкал на лавке у окошка, но и у самого что-то запершило в горле.

Стол был накрыт мигом, в стаканы налито, все выпили за встречу. Иван много пить не стал, чужой, нехороший привкус показался ему у вина. Да правду сказать, он и утомился от встречи и всех этих переживаний. Поэтому за столом посидел мало, лег на кровать и погрузился в какую-то дрему. Он все слышал, о чем говорят, но не понимал никакого смысла в разговоре. Зинка всплакнула, Андрюша стал бубнить что-то о своей шахте, как там хорошо ему живется. Потом Иван отчетливо услышал Дашкин голос:

— Жили бы вы лучше дома. Я бы уж поводилась с внуками-то.

— Лучше вы к нам переезжайте, — проговорил Андрюша. — Заработки там хорошие, все есть.

«Глупый ты, Андрюша, — подумал Иван. — При чем тут заработки? Разве в них дело? Там нет всего этого, всего этого».

Под «всем этим» он опять смутно увидел свою нескладную деревню, разбитую дорогу, на которой знал каждую выбоинку, светлое небо, лоскутки полей, где прошла вся его жизнь и еще не кончилась, мычанье коров по утрам и вечерам, свою Дашку, шагавшую за колхозным стадом с березовой вицей, и еще многое другое, чего словами и не объяснишь, но без чего нельзя, худо жить.

— Я ведь вас разбужу, когда корову-то пойду доить, — опять услышал он Дашкин голос. — Да и комары там заедят, спите в избе.

— Да нас из пушки не разбудишь, — сказал Андрюша. — Давно не спал на сене.

— Ну, спите, где хотите.

Все трое затопали из избы, потом Дашка вернулась, легла тихонько рядом с Иваном, вздохнула и пробормотала сама себе:

— И пошевелиться не могу, вот ведь как устала. И сенокосить пора.

Иван уткнулся носом в теплый Дашкин затылок и пробормотал:

— Андрюша с Зинкой насенокосят.

— А я уж думала, ты спишь, — удивилась Дашка.

— Курить захотелось.

— Лежи, и завтра накуришься.

В избе громко тикал будильник, где-то за столом гудела неугомонная муха, светлая ночь заглядывала в окна, белела Дашкина голая рука поверх одеяла. Иван погладил эту руку и пообещал:

— Ничего, Дашка, оклемаюсь. Ты подожди маленько, дай сроку.

Гости взялись за дело круто, ни одного дня не пролежали зря. Вставали вместе с Дашкой и уходили косить по росе, ездили в лодке за реку.

Ивану подарили белую рубаху, и он стал носить ее каждый день, хотя Дашка сказала, мол, пускай будет выходная рубаха, для праздников. Однако Зинка рассердилась:

— Пускай носит каждый день. А то привыкли одеваться в самое плохое, нечего жалеть.

И вот Иван сидел теперь на крыльце в нарядной белой рубахе, как будто на празднике. Серую старую кепку повесил за печкой на гвоздь, надел соломенную шляпу, тоже подаренную. Сидел и ждал, когда тоненькая, слабая нитка ручейка его утраченной силы набухнет веревкой и побежит звонким, бурливым ручьем. Однако все еще не было слышно никакого притока силы. Тело было легкое и непослушное, не чувствовало вроде бы земной тяжести, ходилось ему неуверенно, шатко, все надо было руками за что-нибудь ухватиться. Снова как-то зашел старик Геня и спросил:

— Ну каково здоровье, Иван?

— А не знаю и сам, — сказал Иван, нисколько почему-то не сердясь на старика и с улыбкой поглядывая на него. Тот сковырнул щепкой комок земли со своего сапога и уселся рядом.

— Зря это ты, Иван, — сказал старик и вздохнул.

— Чего зря? — не понял Иван.

— Зря себе волю даешь.

— Так ведь давай не давай волю, только где силы-то взять? Давеча чурку, думаю, надо расколоть, так всего по́том и облило, как из ведра.

— Ну-у, бывает это, — протянул старик. — Только все равно, барахтаться надо, а то ведь утонешь.

— Как это?

— А так, попал человек на глубину, как вот ты нынче, вот и барахтается к берегу. А ты не барахтаешься.

— А что делать-то мне?

— Почем мне знать, что тебе делать, — пожал плечами старик. — Только ничего не делать еще хуже.

— Знаю я все это, — усмехнулся Иван. — Известное дело.

— А знаешь, так чего сидишь на крыльце? Я ведь тебе зла не хочу, хоть и ругаюсь. Хоть бы к реке сходил или в лес.

— Да ведь не дойти мне, — пожаловался Иван, весь вдруг отдавшись стариковской воле. Геня, несмотря на свои годы, был еще крепок, будто весь свит из новых веревок, хотя и любил прикидываться слабосильным да жалобно охать. Вот и теперь Иван вдруг почуял в нем большую силу, но не такую силу, как у зятя Андрюши, бездумную и шальную, а осмысленную, направленную в одну сторону.

— А ты доползи, если не можешь дойти, — тихонько рассмеялся старик Геня, показав полный рот крепких желтых зубов. — Доползи, ядрена-корень! Научился летать, научись теперь и ползать.

— Ты лучше про это не поминай мне, — недобро усмехнулся Иван.

— Да ведь я так, — добродушно отозвался старик. — Не ерепенься давай, мы ведь с тобой как-никак родня. Я ведь, поди-ко, и постарше тебя, худому не научу. Ну, ладно, надо и самому идти барахтаться как-нибудь…

Весь вечер Иван был молчалив. В сенях присмотрел Андрюшину удочку, тот вечерами после сенокоса рыбачил иногда. И червей было сколько-то в банке под лавкой.

«Глупости все это, одни глупости, — подумал Иван. — Какая разница, у реки сидеть или на крыльце?» Однако слова старика задели его, так как и сам думал, что сиденьем на крыльце да в избе у окошка здоровья себе не высидишь. Только не хотелось услышать эту правду со стороны, тем более от старика Гени, Дашкиного дяди.

Андрюша с Зинкой ушли в клуб смотреть кино, Иван лег на кровать, чтобы поскорее уснуть, дождаться утра. Ведь как говорят люди, утро вечера мудренее.

— Барахтайся, — пробормотал он, засыпая. — Вот ведь дьявол какой.

— Ты о чем это? — спросила Дашка.

— Ни о чем. Спи, Дашка, мученица ты моя, спи.

— Не люблю я, Ваня, эту твою присказку. Кто же это меня замучил? Чем я хуже других людей? Или меньше работаю? Или безрукая какая-нибудь, безногая? Другие бабы не мученицы, а я мученица?

— Что с тобой толковать, ничего ты не понимаешь, — пробормотал Иван.

— Ты один много понимаешь.

Дашка, видимо, обиделась, умолкла, и он скоро услышал ее ровное дыхание. «Уснула, как ребенок», — подумал он и по привычке уткнулся носом в Дашкин затылок, в мягкие, бессильные прядки волос, слабо пахнущие то ли березовым веником, то ли какой-то полевой травой…

Пробудился Иван чуть ли не среди ночи, наверное, часов около четырех утра, полежал немного с открытыми глазами и встал.

— Ты куда это наладился? — спросила Дашка сонным голосом.

Иван ничего не ответил, стал потихоньку одеваться. Потом увидел, что Дашка смотрит на него широко открытыми глазами, и сказал виновато:

— К реке хочу сходить.

— Чего это тебе вздумалось? Еще брякнешься где-нибудь.

— Ладно, ладно, — пробормотал Иван. — Нечего на меня так смотреть.

И он шагнул за порог. Все избы утонули в густом тумане, даже под ногами не было ничего видно. Иван потихоньку сошел с крыльца и неуверенными шагами двинулся в этот туман.

Откуда-то сзади, где расплывчато маячила изба вроде большой копны сена, послышался негромкий Дашкин голос:

— Ваня, не ходи. Иван…

Перед Дашкиными глазами мелькнула сутулая мужнина спина в телогрейке и растворилась в сером воздухе, будто и сама была из этого воздуха, только сгустилась на минуту, а потом рассеялась.

— Леший ведь унес мужика, — проворчала Дашка. — И чего ему приспичило к реке идти?

Она пожала плечами и ушла в избу. Хоть и рановато, да уж теперь не уснешь, надо было собираться идти доить коров.