Однажды, роясь в подшивке журнала «Электрические станции» за 1937 год, он нашел статью некоего А. В. Калантарова «Влияние ожога на электрические характеристики изоляторов». Она не претендовала на ученые изыскания, автор отмечал, видимо, из своего опыта, что, хотя фарфоровые изоляторы в общем и устойчивы в отношении теплового действия силовой дуги, но в особенно неблагоприятных условиях происходит их разрушение. Ну, а неблагоприятные условия, особенно в степях и пустынях, преобладали над благоприятными — жара, резкая смена температуры дня и ночи.

Все, о чем писал автор, Галкину было известно. Но во фразе «фар-фо-ро-вы-е изоляторы» померещился Галкину намек на то, что существуют еще и не фарфоровые. Он знал, что это не так, но с той минуты стало его мучить что-то такое, не известное ни другим, ни ему, но что непременно он должен был узнать, открыть.

Он стал проводить опыты, без конца подвергая изоляторы одновременно и солнечному калению и действию тока, измеряя температуру, чертя бесконечные кривые диаграмм.

Как-то заглянул Мусавиров.

— Ага! — рассмеялся он. — Некое колдовство?

— Ты глянь! — обрадовался Галкин. — Ты глянь: вот кривая показывает температуру окружающего воздуха… 40. На поверхности изолятора наибольшее превышение температуры 28, а температура изолятора составляет 68 градусов…

— Что ж, — сказал Мусавиров, — наши изоляторы довольно устойчивы при тепловом пробое.

— Однако… видишь — ожоги, а там и разрушения.

— Уж не хочешь ли ты из стекла?..

— Из стекла-а?

— Ты чего уставился?

— Ты сказал: из стекла-а?

— Да я сказал: уж не из стекла ли ты хочешь изготовлять изоляторы? За границей делаются такие попытки и довольно удачные. У нас? У нас нет.

На следующий же день Галкин отправился в Древнеуральск — там, на стекольном заводе, он был несколько месяцев на практике — и вернулся через неделю с несколькими изоляторами из стекла.

Но при испытании поверхность их покрылась сплошной пузырчатой пленкой, тарелки раскололись.

— И все-таки это не безнадежное дело, — сказал Мусавиров. — Меня идея не захватывает, когда-а еще это будет. Но если тебе так уж интересно, то не попробовать ли из малощелочного стекла? Ведь щелочные материалы сами по себе сильные электропроводники. Или даже из бесщелочных стекол.

Голова все-таки у него варила. И сама работа мало-помалу заинтересовала.

Когда удалось изготовить новые изоляторы, они уже вместе провели сравнительные испытания стеклянных и фарфоровых, сперва под воздействием постоянного, затем переменного напряжения.

У стеклянных изоляторов, записывал в дневнике Галкин, снижение разрядных напряжений в результате ожогов невелико, у фарфоровых 10—20 процентов.

— Но, — говорил Мусавиров, заглядывая ему через плечо, — но эти пузыри и чешуйки… Такая поверхность будет быстро загрязняться. И, следовательно, быстрее разрушаться.

— Пусть, пусть, — отвечал Галкин, — зато мы убедились, что сопротивляемость действию силовой дуги такая же, как у фарфоровых.

Пожалуй, тогда при условии быстрого внедрения тех изоляторов в производство Мусавиров мог оказаться, при своем деятельном, энергичном характере, весьма полезным. Но работы предстояло очень много, и он вскоре охладел к делу.

Иное увлекло его. В то время происходили разнообразные чистки, и Андрюша ораторствовал, обличал, ставил на вид. Однажды Галкин прочел в газете заметку за подписью Мусавирова «Врагам рабочего класса нет места в производстве». Он с гневом писал о том, что управленческий аппарат мастерских засорен: имеются два бывших торговца, один лишенец. Счетовод Яков Тюрин, лишенец, запустил счетоводство. А сторожем в мастерских устроился Денис Васильев, в прошлом помощник станичного атамана, и жена его тут же — водовозка.

Заметка заканчивалась уверенностью, что производство после освобождения его от чуждых рабочему классу элементов улучшит качество своей работы.

— Ты и вправду так думаешь? — спросил его Галкин.

— Настоящую кампанию я не считаю бесполезной, — уклончиво ответил Мусавиров.

К опытам Мусавиров больше не возвращался. В сорок шестом году, когда идея Галкина воспринималась тихгородцами как нечто фантастическое, он выступил против, обосновав свое отношение к новому делу несовершенством опытов, необходимостью больших затрат.

И он, конечно, выглядел трезвым, здравомыслящим человеком. И понимающим политику дня — можно ли, когда восстанавливается хозяйство страны, заниматься чем-то не первой важности? Пусть не первой важности — с этим мог согласиться Галкин, — но и позже ему напоминали давние убедительные доводы Мусавирова.

Господи боже, ведь с ним можно было бы работать здорово — и в деле он толк понимал, и хватку имел!

Галкин вспомнил недавний разговор с главным инженером.

— Мы будем чудаками, если упустим экспериментальный цех, — сказал Мусавиров.

— Да, — согласился Галкин. — Но ведь и сейчас возможность применения изоляторов из стекла на линии электропередач постоянного тока остается пока неясной.

— Но ведутся широкие исследования в НИИ!

— У нас не институт.

— Но у нас есть обнадеживающие опыты, — сказал Мусавиров, — прошлые — помните? — опыты, убеждающие в том, что под воздействием переменного напряжения изоляторы не разрушались, а их электропроводность увеличивалась незначительно… Будем чудаками, если упустим благоприятный момент!

Момент, опять момент, но черт с ним, с моментом! А Галкин всегда ждал дня, когда можно будет не вполсилы заниматься тем, что не давало покоя долгие годы.

Паренек в зеленой тенниске стоял напротив купе, у окна, и вовсю дымил.

— Там осталось вино, — свойски сказал паренек, кивнув на дверцу купе, — и там есть стакан. — Все же такое откровенное панибратство слегка смутило его, и он решил поправить дело: прошел первым в купе и встретил Галкина, держа в руке наполненный стакан. — Пейте!

Галкин поблагодарил и взял стакан. Он сел, поставил стакан и поглядел на паренька.

— Домой еду, каникулы, — сказал паренек благодушно, — во как все надоело. — Он пренебрежительно кивнул в сторону вешалки, и Галкин увидел китель и фуражку курсанта ТАТУ.

— Как вам город? — спросил Галкин. Он всех, кто только приехал или недолго жил в Тихгороде, спрашивал.

— Город как город, — сказал паренек. — Интересно пожить. Да вы пейте! Девчонок хорошеньких много! — Он ухмыльнулся с видом бесшабашного гуляки. — А вам как город?

— Город как город, — сказал Галкин.

Он вспомнил, как Ильдар собирался поступить в ТАТУ, а потом, когда уже работал на строительстве второго цеха и играл в «Зареве», при каждом удобном случае хаял ТАТУ со страстностью человека, допустившего однажды невообразимую оплошность.

— Во как все надоело! — сказал опять паренек.

— И хорошенькие девчонки?

— Во как! Все!

Ах ты, пресыщенный славой чертенок! Гоголями вышагиваете вы по Тихгороду, чертенята-парнишки. Ну, а нам, заревцам, до славы — у-ух, как далеко!..

— Вы не помните, как последний раз сыграли ваши с «Заревом?» — спросил Галкин.

— Не помню. Да выиграли, наверно. Да нашим это ни к чему, там в основном третьекурсники, они уезжают нынче. Да вы пейте!

Он помолчал, он долго молчал, с пониманием того, что серьезному человеку не к лицу надоедать другому бесконечной болтовней. А может, он размышлял о чем-то про себя или просто приутомился. И хмелел он, кажется, не по дням, а по часам. И вдруг он выдал мудрейшую такую штуку:

— Знаете! — сказал он с чувством. — Знаете, вы отличный мужик!.. Я просто уверен, что вы отличный мужик! Вот я несу черт знает какую чушь и я, безусловно, молокосос… конечно, с вашей точки зрения… но вы — никаких советов. Тот, кто спешит надавать мне кучу советов, мой первый враг… Да вы пейте! А вы не учитель? Нет, может же быть, что вы учитель, которому осточертело воспитывать? Или может же быть, что вы просто гениальный учитель, а?..

— Всякое может быть, — с улыбкой сказал Галкин. — Только я не учитель. Я на заводе работаю.