Она, ловко вывернувшись, убежала в калитку. Он не уходил. В одном из окон загорелся свет. Он раза два подпрыгнул, чтобы заглянуть, увидеть, что там, за голубыми шторами, но не увидел ничего…

На углу он столкнулся с каким-то пареньком. У того глаза блестели, как у ненормального. Вита пошел быстрее. Кажется, это был футболист, и, кажется, в руке он держал что-то тяжелое, наверно, бутсу.

Шел Вита очень резво. Отшагав с квартал и оглянувшись, он сказал: «Но-но!»

«Я кажусь дурачком».

Жанна со своей бригадой уезжала в плодопитомнический совхоз. Рустем в тот день получил отгул и тоже поехал, он давно уж собирался поехать с ней, да все не получалось.

В три часа пополудни они были на вокзале. Солнце пекло без жалости, они зашли в привокзальный садик, топтались на клочках теней, брошенных чахлыми карагачами. «Музыканты» — мальчишки и девчонки — вели себя смирно, серьезно, домры и аккордеоны их покоились на широкой скамейке, мальчики и девочки никуда не убегали, и только один темноглазый, темноволосый мальчуган все бегал за мороженным и угощал Люсю, длинноногую беленькую девочку, с капризным безразличием принимавшую пломбир за пломбиром.

Когда объявили посадку, они чинно, гуськом, груженные аккордеонами и домрами, проследовали в вагон. Жанна усадила их в одном купе, кивнула Рустему, и они вышли в соседнее. Оба окна в купе были отворены, и сквозил легкий и мягкий, пахнущий пылью, сухой листвой ветерок. Потом, когда поезд тронулся, он разгулялся, размахался — был он теперь прохладен, жестковат.

— Мы еще ни разу не ездили в поездах, — сказал Рустем.

— Даже в пригородных.

— Встань сюда, здесь ветер. — Он взял ее за плечи широким мягким объятьем.

— А ты знаешь, ко мне приходил Ильдар с той девчонкой… помнишь, на футболе? И мы поговорили и даже чуть-чуть не очутились в ресторане.

Он удивился.

— Ты не очень-то с ним, — сказал он.

— Он добрый мальчишка… Я буду петь у вас. Как Тамара Ханум.

— Какая еще Тамара Ханум?

— Ты не слышал о Тамаре Ханум? Она пела для строителей Ферганского канала.

— У тебя очень много работы, — сказал он.

— А у тебя?

— У меня тоже много работы, — согласился он. — Ты береги себя.

— Ты не считаешь, что наша жизнь кувырком?.. Ну… была кувырком, отдельно — у тебя и у меня?

— Было всякое. Но зачем… Какое значение имеет теперь то, что было когда-то?

— Были ошибки, — грустно улыбнулась она, — ошибки исправляются, да?

— Больше всего делают вид, что исправляют ошибки, те, кто их делал.

— Хорошо хоть так.

— Лучше работать. И меньше копаться в том, что было и чего, может быть, не было.

— У нас с тобой все правильно?

— Все правильно, — сказал он.

В соседнем купе кто-то стал играть на домре. За окном белый день четко высвечивал степь — она уходила далеко к горизонту, перекатно меняя цвета. Зелень то тускнела, то вспыхивала ярким летучим светом, то медленно розовела, а к горизонту густо, почти тяжело зеленела.

— Ильдар добрый мальчишка, — почему-то опять она вспомнила о нем, — и Ира тоже. Мне очень хочется, чтобы они понимали меня. Вот… мы с тобой — молодые. Взрослые молодые люди, и жизнь у нас только начинается…

— Нет, — не согласился он, — жизнь у нас не только начинается. У нас есть что вспомнить.

— Но у нас есть о чем мечтать. И им тоже есть о чем мечтать. Я хочу, чтобы они понимали меня.

— И маленько мы наивные, — сказал он чуть насмешливо.

— Пусть! Пусть приобретаются деловитость, мудрость, умение, но пусть остается ребячья наивность. Из всех народов ребята самый честный народ, потому что они наивны.

— Пусть остается наивность. Это совсем неплохое слово, и пусть им называются доброта и честность.

В купе рядом затихла домра. Тот темноглазый, темноволосый мальчишка вышел к ним.

— Жанна Леонидовна, — сказал он, — Люся уснула.

— Ну и хорошо, пусть поспит.

— Конечно, Жанна Леонидовна, — сказал он, — пусть Люся поспит. Но там здорово дует, а я не могу закрыть окно.

Рустем пошел к ним и закрыл окно.

— Дядя, — зашептал мальчик, весь посунувшись к Рустему, — вы не могли бы поговорить со мной?

— Поговорить? О чем?

Мальчик видел, что с ним не хотят поговорить.

— Скажите, пожалуйста, как вас зовут? — спросил он.

— Рустем. Дядя Рустем.

— Дядя Рустем, вы не могли бы?.. Меня зовут Митя…

— О чем же, о чем? — спросил он, тихо засмеявшись. В купе вошла Жанна, она улыбалась. Мальчик покраснел. — О чем же? Давай поговорим.

— Вы на войне были?

Рустем задумался. Ах, эти мальчишки, мальчишки! Уважают они разговоры о войне, уважают тех, кто воевал.

— Был, — сказал Рустем. — Только очень уж давно это было.

— Ну, конечно, — согласился Митя, — давно. И гражданская, и эта война — очень давно это было. — Он взял со стола книгу и положил ее себе на колени. — А больше войны, наверно, уж не будет?

— Больше уж, наверно, не будет.

Митя помолчал.

— Но как же так, дядя Рустем, всегда — и давно и очень-очень давно — всегда воевали? И всегда были герои…

Ты, верно, считаешь, что я очень умный, подумал Рустем, и взял с колен мальчишки книгу. Это была хорошая книга о наших разведчиках. Он улыбнулся. Он улыбнулся, но он не знал, что ответить мальчику. Он мог бы ответить, как отвечают педагоги, как им положено отвечать, но тогда бы он разочаровал мальчика.

— Не знаю я этого, Митя, — сказал он просто, серьезно. — Не осуди меня, Митя… но не знаю этого.

— Черт возьми! — вдруг сказал Митя. — Как бы хорошо, дядя Рустем, если бы я был разведчиком или хотя бы сын полка.

— Читай книгу, — сказал Рустем, улыбнувшись, — очень хорошая книга. А я пойду курить… Мы с тобой знакомы, и если тебе захочется поговорить когда-нибудь, то встретимся.

— Вы где работаете?

— На заводе, где есть команда «Зарево».

— О-о! — сказал Митя. — Вы там не секретарем парторганизации работаете? Тогда бы я мог вам позвонить.

— Нет, — рассмеялся Рустем и повлек Жанну в их купе.

Они посидели молча, умиротворенные, спокойные, они вслушивались в голоса, что раздавались в соседнем купе, взглядывали друг на друга, было им хорошо — там будто ехали их дети.

— Разве же все у меня кувырком? — тихо, точно для себя, сказала она, но глянула на Рустема.

— Ты о чем?

Она усмехнулась:

— Вита предлагал мне выйти за него замуж. Жизнь у него — у нас с ним — кувырком, и самое лучшее, что мы можем сделать…

— Сволочь, — сказал он как-то устало. — У таких всегда кувырком. Не поступил в институт — кувырком. Призвали в армию — кувырком. В магазине нет масла — тоже жизнь кувырком…

Она негромко сказала:

— Он был не такой.

Он почти крикнул:

— Когда?

— Мы были однокашниками, и мы не были недругами.

— Друзьями или недругами однокашники становятся потом. И важно — каким ты станешь потом, когда… вот она вокруг — жизнь, и ты должен в ней что-то делать… и надеяться, и мечтать, но и делать!.. Я знаю, какой он был, он хотел быть не просто умным и честным — он хотел в сравнении с другими быть умнее и честнее. Это удобнее. И полегче!..

Она села ближе к нему, примирительно коснулась его плечом.

— Знаешь, — сказала она, — ты ни о чем не жалеешь? Ну… как это говорят, хотел бы ты лучшей доли?

— Это было бы очень плохо, если бы я жалел о прошлом. Я не жалею. Мне иногда кажется, что я и вправду воевал. Что я был тяжело ранен, умирал и выжил. Может быть, это потому, что мне было десять, когда кончилась война.

В купе у мальчиков и девочек послышался капризный сонный голосок:

— Пить хочу. Я хочу пить.

Митя выскочил, встрепанный, красный, с блестящими глазами, и стал метаться от одного окна к другому, точно хотел выброситься.

— Люся хочет пить, — говорил он, — Люся хочет пить.

Рустем сказал, что скоро будет остановка, и тогда они сбегают и принесут девочке лимонаду.